Затемнение.
Появляются ч е т в е р о — с л у г и в доме Мочениго.
Т р е т и й. Мается хозяин наш, мессер Мочениго. Лица нет.
П е р в ы й. На то и май, чтоб маяться. Двадцать второе мая тысяча пятьсот девяносто второго года.
В т о р о й. Вчера опять все в комнате у синьора Бруно перерыл. И чего он только ищет, не пойму?
Ч е т в е р т ы й. Каждый у другого ищет, чего сам не имеет. Небось искал, куда синьор Бруно ум прячет.
Уходят.
Затемнение.
Комната Марии. Б р у н о и М а р и я.
М а р и я. Джордано, ты веришь в предчувствия?
Б р у н о. Верю, а что?
М а р и я. Знаешь, меня гложет что-то… Даже холодеет внутри.
Б р у н о. А хочешь, согрею?
М а р и я. У тебя все одно на уме! Я об этом сейчас и думать не могу.
Б р у н о. Так ты не думай. Раздумьем движет жажда познания, а этот предмет, по-моему, у нас с тобой изучен достаточно глубоко. Разве нет?
М а р и я (смеется). Ты великий грешник, Джордано.
Б р у н о. Почему?
М а р и я. Но сказал же святой Павел: «Прелюбодеи не унаследуют царствия божия».
Б р у н о. Надо же — вспомнила. Ну и что, ну и сказал.
М а р и я. А почему он это сказал?
Б р у н о. Импотент был, наверное. От зависти. Иначе не объяснишь. В том, что так прекрасно служит природе, не может быть ничего грешного.
М а р и я. Так можно все для себя оправдать. А для чего же тогда законы, мораль?
Б р у н о. Я тоже часто задаю себе этот вопрос, родная.
М а р и я. И что же?
Б р у н о. У меня получается все то же. Вера воплощается в догмат веры, и нужно неверие, доходящее подчас до абсурда, чтобы на развалинах старого возникла новая вера.
М а р и я. Которая в свою очередь закрепится в догме?
Б р у н о. Конечно.
М а р и я. Но это ужасно. Мне кажется, если так думать, то у любого руки опустятся. Значит, выходит, нет никаких надежд?
Б р у н о. Напротив. Целая куча надежд. Большущий воз. Человек всегда или почти всегда в проигрыше, человечество — в выигрыше…
М а р и я (после долгой паузы). Временами мне кажется, что в конце концов я тебя возненавижу.
Б р у н о (понимающе кивнув). Переварить все это непросто.
М а р и я. Да… И все же ты страшный человек… Хотя, быть может, твоей вины в этом нет.
Б р у н о. Ты права. От своих занятий я получаю почти что чувственное удовольствие.
М а р и я. Вот-вот… Как подумаешь, вся история состоит из имен, имен людей, получавших удовольствие от своих занятий. А тем, кто жили с ними или после них, это приносило только горе, потому что им приходилось расхлебывать всю кашу… Потом проходит время, все забывается, и остаются только имена.
Б р у н о. И это обидно?
М а р и я. Очень… Вы все, такие, как ты, считаете себя вершинами средь ровного поля. Черта с два! Никакие вы не вершины. Ты видел когда-нибудь, как мостят дороги?
Б р у н о. Приходилось.
М а р и я. Так вот, вы — колья, которые вколачивают в землю. Знаешь, к которым привязывают веревки, чтобы направление точно прокладывать… Только есть одна разница — не в землю вас вколачивают, а живым людям в грудь… И они кровью исходят от таких вколачиваний…
Б р у н о. Люди придумали много слов, родная.
М а р и я. Для чего?
Б р у н о. Чтобы легче было скрыть их истинный смысл… И каждый вколоченный по твоей теории окровавленный кол — это несколько очередных понятий, которым возвращен истинный смысл…
М а р и я. Вряд ли это может утешить.
Б р у н о. Не знаю… Кто что ищет, наверное. Может быть, тебя утешит то, что всякой дороге приходит конец?
М а р и я. Когда?
Б р у н о. Когда открывается смысл последнего, самого сокровенного слова.
М а р и я. Какого?
Б р у н о. О, кабы знать… Увы… (Встает, подходит к Марии и целует ее.) Будь здорова, родная. До вечера. (Уходит.)
М а р и я (машинально, вся в своих мыслях). До вечера.
Затемнение.
Комната Бруно. В кресле сидит Ч о т т о и задумчиво барабанит пальцами по столу. К нему подходит Б р у н о.
Б р у н о. Здравствуйте, Чотто!
Ч о т т о. Я уж было подумал, что не дождусь вас, Джордано.
Б р у н о. Ходил к обедне.
Ч о т т о. Вы?