— И надо же тебе, женщина, испортить такой момент! — он словно переменился в лице, стал разом из доброго злым, из нежного грубым. — Я не виноват, что ты так долго ломалась!
Его любовницы. Я была в списке его любовниц. Даже не на последнем месте.
— Подонок, — из-за слез я не видела ничего вокруг, — как ты мог? Ты ранил меня в самое… в самое сердце…
— Прекрати, — насмешливо сказал он, — кто другой бы согласился сделать это с тобой?
Я вытерла слезы и взглянула на свое тело. Мужицкое, угловатое, без груди и пышных бедер, все покрытое шрамами, словно письменами… Кто другой? Да никто…
— Какой же ты подонок, — прошептала я, захлебываясь в рыданиях, — подлец… Мое имя никогда не будет стоять в этом списке.
Я схватила ближайший карандаш и перечеркнула строчку «Кью Рес» с такой силой, что разорвала бумагу и проделала в свитке прямоугольную дыру.
— Ты что делаешь! — взревел он. — Ты же его испортила, дура! Я столько лет его заполнял!
Я махнула рукой, желая его ударить, но промахнулась, и была даже рада этому — я любила этого урода, любила так сильно, что ни за что не смогла бы сделать ему больно… ни за что!
Рыдая, словно ребенок, я спрыгнула со стола и бросилась прочь, на ходу подбирая свою одежду и кое-как прикрывая свое уродливое тело. Мне было так плохо… так плохо… ужасно… Сколько хороших слов он мне говорил, сколько признавался в любви! И все это было для него лишь пустым звуком? Всего лишь местом в длинном списке женских имен…
Да как могут такие люди вообще существовать!
Я выбежала за стену города, бросилась в лес, и там упала на колени, затем и вовсе на бок, и принялась, рыдая, кататься по земле. Меня словно разрывало изнутри от отчаяния, и — как странно! — ненавидела я в этот момент не его, а себя, только себя, и свое уродливое тело, которое никто не мог полюбить.
В моих руках оказался карманный нож. Первый удар я нанесла, почти не понимая, что делаю, но боль, пронзившая мою руку, показалась мне подобной удовольствию, и я принялась резать свою кожу, со всей силой, со всем гневом, что были во мне, разбрызгивая свою кровь, разрывая свою плоть и наслаждаясь этой невыносимой болью, как лаской любимых рук. Я заслужила. Я дерьмо. Я мерзкая и отвратительная. Я должна умереть. Меня уже давно должны были убить, я заслуживаю смерти. И я сама это сделаю.
На левой руке уже не осталось места, и я сжала нож ею, начав резать правую, в исступлении продолжая причинять себе боль. В действительности я не чувствовала и половины той боли, которую должна была бы, и только рыдала неистово, как безумная, и кромсала свою плоть ножом, словно это были не мои руки, а его. Но его руки всегда были так нежны со мной! А мои, мои мерзкие, уродливые, кривые, грязные, пусть им будет плохо, пусть мне будет плохо, меня никто не полюбит, так зачем тогда мне вообще жить?
— Сука, сука, сука, — повторяла я громким шепотом сквозь слезы. — Тупая мерзкая бесполезная сука, сдохни, сдохни, сдохни, к черту, сдохни, сука, сука, сдохни…
Увидев его, я так испугалась, что завизжала и попыталась убежать, но он удержал меня, выбил из моих ослабевших рук нож и обхватил мою голову, прижал к своей груди. Его волосы пахли мятой и лавандой…
— Что же ты делаешь, — прошептал Ти Фей перепугано. — Ты с ума сошла, Кью?..
— Отпусти меня! — взревела я, вырываясь из его объятий, оказавшихся неожиданно крепкими — или это я так ослабела? — Ненавижу тебя тоже! Ты такой же подонок! Подлец! Ты тоже всем лжешь, что любишь, только чтобы трахнуть!
Ти Фей сжал меня крепче.
— Серьезно? Он воспользовался тобой? — прошептал он дрожащим голосом, закипая. — Вот червяк! Ну я ему… Ах, Кью, ты вся в крови!
— Оставь меня, — простонала я почти жалобно. — Хочу сдохнуть… сдохнуть…
Мои руки охватило тепло, и я опустила глаза на них — Ти Фей лечил меня. Я хотела вырвать руки, но сил не было.
— Оставь… сдохнуть…
— Не могу в это поверить, — печально произнес Ти Фей. — А как хорошо играл! Даже меня заставил поверить, что любит тебя…
— Вы, подлецы, так в этом хороши! Вы заодно…
— Перестань! Я никому не лгу, что люблю их! И вечных чувств не предлагаю.
Я подняла глаза к небесам. Снова текли слезы…
— Пожалуйста, Фей, просто дай мне умереть…
— Из-за этого урода, что ли? Вот еще!
Я увидела свой нож, лежащий на земле, и потянулась за ним. Ти Фей порывом ветра откатил его в сторону.
— Не вздумай! Хватит. Это тебе не поможет.
— Пожалуйста, — прошептала я, — пожалуйста, мне так плохо… я не могу… прошу тебя, дай нож…
Ти Фей покачал головой и опять обнял меня, прижав мою голову к груди. Мои руки безвольно повисли вдоль тела, а горло по-прежнему раздирали рыдания, и я принялась плакать ему в жилетку, и рыдала так долго, что, кажется, сорвала голос, и в висках гудело, болело, резало, но я все рыдала и рыдала, хотя прежде и не представляла, что во мне есть так много слез…
Когда я сумела немного успокоиться, был уже вечер. Похоже, я проистерила часов пять! Зато теперь в моей душе все словно умерло, и мне стало совершенно, совершенно, абсолютно все равно на все-все на этом белом свете.
Ти Фей, такой же заплаканный, заглянул мне в глаза и нежно погладил по волосам.
— Как ты?..
— Ужасно, — тихо сказала я. — До сих пор не могу поверить… Он же мне такие слова говорил, стихи писал… «Так я молчу, не зная, что сказать не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать моя любовь, которой нет предела…». Представляешь! «Любовь, которой нет предела»!
— Кью, это же Шекспир, — Ти Фей вздохнул. — Он успел воспользоваться тобой?
— Не-а. Я увидела свое имя в списке вовремя. Еще и не последним пунктом…
— Еще и список!
— Представь, как он бы хвастался… Непревзойденная Скиталица в его постели! Представь…
Показалось, что я снова заплачу, и я сжала зубы, чтобы сдержаться. Этот урод получил уже достаточно моих слез!
— Как ты нашел меня, Ти Фей?
— Ты промчалась мимо, рыдая. И я побежал следом! Но ты такая быстрая, я все равно опоздал…
Я взглянула на свои руки, покрытые бледными следами ран — его магия помогла.
— А ты, значит, списки не ведешь?
— Кью, мы не одинаковые! Я никогда бы не стал врать девушке, что люблю ее, ради ее тела.
— Почему?
— Потому… потому что я знаю, что такое любовь, — он заметно погрустнел. — И для меня это чувство свято, Кью. Им нельзя разбрасываться.
— Вот значит как.
— И еще, знаешь, Кью… я люблю тебя.
Я улыбнулась ему, насколько могла.
Мы просидели в молчании еще примерно полчаса, пока не стало совсем темно.
— Ну, — осторожно начал Ти Фей. — Пойдем домой?
Я ужаснулась при этой мысли. Вернуться в город, где в каждом укромном уголке я целовала или обнимала его! Нет, не могу, я не смогу… я не выдержу, Богиня! Я разорвусь от горя!
— Нет, — тихо сказала я, — я не смогу. Я хочу остаться в лесу. Мне в лесу хорошо.
Он кивнул.
— Ладно. Тогда я схожу сам, принесу наши вещи и вернусь к тебе. Хорошо?
— Хорошо, — я смотрела в хмурое вечернее небо.
— Пообещай мне, что больше не будешь делать себе больно.
— Обещаю.
— Нет, Кью, обещай, глядя мне в глаза.
Я взглянула в его теплые карие глаза и увереннее сказала:
— Обещаю, что не причиню себе вреда.
— Чудно, — удовлетворенно кивнул он, — но ножик я все же возьму с собой, не обессудь.
— Не обессудю.
Он ушел, а я растянулась на полянке, вытянув ноги, прикрыла пересохшие после рыданий глаза, и на секунду постаралась просто ни о чем не думать, не вспоминать, не восстанавливать в памяти его прекрасное лицо, его руки, губы, слова, сладкие слова…
Но Богиня была милостива ко мне, и, изможденная, я скоро заснула.
Разбудила меня жуткая жажда, в час, когда еще не взошло солнце. Я пошарила руками вокруг, наткнулась на бутылку и промочила горло. Должно быть, Ти Фей позаботился обо мне. Все-таки у меня хороший друг. Хотя бы с ним повезло.