«Надо поднажать и выбить крышку», — утверждали они. По ходу должен заметить, что в деле своем они весьма преуспели и все закончилось трагедией.
Но то исподволь осуществляемое насилие, против которого они справедливо восставали, — я-то понял это слишком поздно, — было еще не самой жестокой его формой. Вести борьбу, потерпеть поражение — куда ни шло! Но если тебе невдомек, что ты уже побежден? Что все человеческое уже выдавлено из тебя, словно мякоть из плода, и осталась лишь пустая оболочка?
Это как раз про меня. Элен встает, причесывается, пудрится, варит кофе и вдруг становится неким бесплотным контуром. Бесполезно тянуть к ней руки. Она вне досягаемости. Так дни идут за днями, их сменяют ночи, и Элен всегда рядом, но никогда не вместе со мной. Она говорит, что мне надо бороться. А не то жди депрессии. Но что значит бороться? Весь мир знает, что безработица растет, а общественный механизм все глубже увязает в проблемах. Элен же существует в неком легкомысленном пространстве, где она видит лишь женщин, единственной заботой которых является их красота. У Элен нет времени читать газеты, и радио она слушает, только чтобы узнать о конкурсах. Мир не ставит перед ней никаких проблем. Есть Бог, есть Добро и Зло. И Добро, разумеется, всегда одержит верх. А если в жизни что-то не ладится, нужно укрыться под зонтиком молитвы. Худо никогда долго не длится. Войны кончаются, эпидемии сходят на нет. Жизнь всегда отыщет способ пробиться и победить.
Я сжимаю кулаки. Сдерживаю себя изо всех сил. Ланглуа на моем месте давно бы уже заорал: «Господи ты боже мой, конечно, когда по уши сидишь в дерьме, только и остается утверждать, что жизнь прекрасна!»
Простите, дорогой мой друг. Я Вас оскорбляю. Тем более, что Вы по целому ряду вопросов сходитесь с Элен. А вот мы с ней расходимся в разные стороны, все дальше и дальше. Причем я не упрекаю ее в том, что вера ее поверхностна. Я упрекаю ее в том, сам этого стыдясь, что она принадлежит к касте привилегированных, к тем, кто всегда найдет работу, потому что женщины всегда будут заботиться о своей прическе, тогда как я чувствую себя чернорабочим, полунищим, человеком, который не умеет даже воззвать о помощи. Подумать только, какое у меня было безоблачное детство, и сколько лет потом меня не тревожили мысли о завтрашнем дне! И вот я возжелал свободы, не подозревая, к чему она меня приведет. Я гордился тем, что сам избрал свой путь. Я походил на добровольца, не нюхнувшего еще унижения окопов. Пушечное мясо и кризисное мясо — одно и то же. А я, ко всему прочему, страдаю еще и оттого, что плохо одет, что ко мне обращаются на «ты», что приходится курить омерзительные «Голуаз».
«Еще рюмочку кальва, мсье Кере?»
Я не отказываюсь, потому что алкоголь помогает. Ведь нам, инвалидам безделья, так необходимо тепло!
До свидания, дорогой друг. Иду домой готовить еду. Я теперь замечательно умею жарить картошку.
P.S. Вернувшись, я нашел Ваше письмо. Тысячу раз спасибо. Я непременно сегодня же пойду к этому мсье Дидисхайму. Правда, я не уверен, что я тот, кто ему нужен. Но все же попробую. Я исполнен решимости совершить невозможное. Ваша рекомендация устранит все препятствия. Не знаю, как Вам выразить свою благодарность. Еще раз спасибо.
Ронан сидит в кресле возле ночного столика. У него болит правый бок. Как унизительно ощущать себя таким немощным. Нет, не орёл клюет его печень. То, что чувствует он, еще хуже. Будто там что-то шевелится. Будто зудит. Будто грызет. Будто мясные черви копошатся в тухлятине. Ронан массирует правый бок, почесывает его. Мать с помощью старой служанки перестилает ему постель.
— Натяните получше простыню, — говорит она. — Ронан не любит складок.
Он смотрит на часы, болтающиеся на браслете вокруг похудевшего запястья. Если бы Эрве не опаздывал, он был бы уже здесь.
— Ну вот! Готово. Помочь тебе?
— Не надо, — отмахивается он. — И сам справлюсь.
Он снимает халат и забирается в постель. Блаженство. Он ничего теперь не весит, словно пловец, лежащий на спине.
— Болит? — сурово глядя на него, спрашивает мать. — По глазам вижу, что болит.
— Да. Болит. Довольна? Ай-ай-ай! Бедненький мальчик!
— Ронан, почему ты такой злой?
— Не я первый начал.
Он произносит это с такой яростью, точно сейчас ее укусит. Мать идет к двери.
— И никаких шушуканий с Эрве, — смягчаясь, говорит Ронан. — Пусть поднимается прямо ко мне. Долго он не задержится.
— Вы теперь будете часто видеться?
— А почему бы и нет? Должен же кто-то рассказывать мне городские сплетни.
— Ты считаешь, что я на это не способна?
— Ну, ты совсем другое. Вы с ним обращаете внимание на разные вещи. Стой! Это он звонит. Иди быстрей.
Эрве краток. Сделать фотографию было проще простого. Но за неделю навести справки о Жан-Мари Кере — вот это уж слишком. Ронан чувствует, как его наполняют добрые чувства к другу. Он протягивает руку Эрве.
— Так что же?
— Все тут, — легонько хлопает тот по крышке своего чемоданчика.
— Сначала фотографию, — шепчет Ронан.
Голос его мгновенно садится. На висках выступает липкий пот.
— Я сделал четыре снимка, — говорит Эрве.
Он достает из чемоданчика конверт, хочет его раскрыть.
— Дай!
Ронан разрывает конверт и смотрит на первый снимок. Скромная гранитная плита. Буквы, уже чуть стертые временем.
В ногах могилы лежат свежие цветы, их перерезает тень кипариса. Ронан закрывает глаза. Он задыхается, будто после долгого бега. Катрин только что умерла — у него в руках, на этой фотографии.
— Ронан!.. Старик!
Голос Эрве доносится откуда-то издалека.
— Подожди, — шепчет Ронан, — подожди… Сейчас пройдет. Помоги приподняться.
С помощью друга он усаживается в подушках, храбро пытается улыбнуться.
— Точно под дых двинули, сам понимаешь.
Ронан смотрит на остальные три снимка, сделанные с расстояния, позволяющего видеть аллею, соседние могилы.
— Спасибо, — говорит он. — Для этих тебе бы надо было взять другой объектив. А то фон немного вне фокуса. — Он с какой-то грубой нежностью хватает руку Эрве. — Все равно очень здорово. Ты здорово все снял.
Голос Ронана постепенно крепнет.
— Теперь, — добавляет он, — надо будет с этим жить!
— Если я могу… — начинает Эрве.
— Нет-нет. Помолчи.
Тишина повисает такая, что слышен шорох материи за дверью.
— Слушай, — наконец произносит Ронан. — Фотографии ты спрячешь в книжном шкафу, там, в кабинете. Где стоит томик твоего любимого Верселя… знаешь… «Капитан Конан». Положи их в него. Только постарайся не шуметь. Не то она станет допытываться, что мы тут делаем.
Эрве на цыпочках проходит в кабинет. Он знает эту комнату наизусть. Сколько раз он приходил сюда. Да он с закрытыми глазами отыщет роман Верселя. Поручение выполнено. Ронан удовлетворенно кивает.
— Расскажи мне о Кере, — говорит он.
— Я как раз и собирался, — отзывается Эрве, доставая из чемоданчика лист бумаги с напечатанным на нем текстом. — Живет он в Париже, на улице… — Заглядывает в листок. — На улице Верней — это на Левом берегу. Я эту улицу не знаю. Он женат.
— Скотина!
— Его жена работает в парикмахерской. Ее зовут Элен.
— Но как ты сумел собрать все эти сведения?
— А как поступают, когда нет времени заниматься самому?
— Что, частный детектив?
— Именно. И все было мигом сделано. Ему понадобилось всего четыре дня, чтобы выследить Кере. Мастера они классные. И не подумай, что Кере прячется. Ничего подобного. Он преспокойно, не таясь, живет со своей женушкой. А сейчас занят поисками работы.
— Значит, ищет работу! — восклицает Ронан. — Вот смехота! Фараоны вполне могли бы взять его стукачом… Это все, что ты сумел разузнать?
— Все. А что тебе еще надо?
— Какой он стал теперь?.. Сумею ли я его узнать?
Эрве подскакивает.
— Узнать? В твоем-то состоянии?.. Надеюсь, ты не собираешься?..
— Да нет, нет, — отвечает Ронан. — Так, интересуюсь между прочим. Раньше он брился. А теперь, может, ходит по моде. Так и вижу его с пышной бородой… А?.. Что скажешь насчет пышной бороды?
Он смеется, и на мгновение лицо его становится прежним, детским. Эрве умиляется.
— Да, — говорит он. — Именно с пышной бородой. Но только ты не волнуйся. Ты же получил все, что хотел. Так что теперь, надеюсь, перестанешь психовать.
— А он давно женат?
— Это в отчете не указано.
— Мог бы твой сыщик узнать поподробнее? За мой счет, разумеется.
— Нет, — возражает Эрве. — Это мои дела. Я могу его попросить. Но для чего тебе это? Что ты замышляешь?
— О, ровным счетом ничего! — говорит Ронан. — Когда приходится торчать в четырех стенах, знаешь, есть время помечтать. Мне бы хотелось, чтоб он знал, что меня освободили, — вот и все. И мне б хотелось, чтобы он потерял покой. Раз он ищет работу, значит, времени свободного у него столько же, сколько и у меня. И меня бы позабавило, если бы он одновременно со мной вспоминал прошлое. Нам обоим это было бы полезно. Нет? Ты не находишь?