Когда пойду я все оформлять, что скажу в свое оправдание? Не стану же я говорить им об анонимных письмах. Мне расхохочутся в лицо. Подумают просто, что я нигде не могу ужиться. И это бы еще ничего. Но Элен! Я не сказал ей ни слова, потому что не знаю, как взяться за дело. Предположим, я все ей рассказываю с самого начала. Но анонимные письма наведут ее на мысль, что я еще что-то скрываю. Мне придется беспрестанно перед ней оправдываться, и семя подозрения взойдет и расцветет пышным цветом. Ужасно. Даже еще хуже, чем Вы думаете, ибо если я и найду новую работу, кто может поручиться, что меня снова не отыщут, не вынудят все бросить. Есть кто-то, кто выслеживает меня, ни на секунду не выпускает из поля зрения, так что теперь ко всем моим мукам прибавляется еще и смутный, парализующий страх. Я и самому себе кажусь уже злодеем, каждый шаг которого улавливают невидимые индикаторы. Разумеется, все это патология. И я постоянно стараюсь об этом помнить. Вероятно, так начинается невроз. У меня пропал аппетит, я плохо сплю, ни с того ни с сего мне вдруг хочется плакать. Особенно неотступно преследует меня мысль о смерти. Рядом со мной спит Элен; я слышу легкий треск будильника; за окнами темно. Я думаю: «Ну как сказать ей, что я больше не пойду в лицей Шарля Пеги? Когда? Какими словами?»
И вот, собрав последние крупицы разума, я начинаю размышлять. Конечно, всем было бы лучше, если бы я исчез. Так уж по-идиотски сложилась у меня жизнь! Но тут меня пронзает мысль: «В эту самую минуту, в этот миг, равный удару сердца, где-то на земле пытают партизана, убивают прохожего, насилуют женщину, где-то умирает от голода ребенок… Кто-то тонет, кто-то погибает в пламени, кто-то умирает под бомбами, кто-то кончает с собой. И я вижу, как земля летит во вселенной, а за нею тянется непереносимый трупный смрад. Для чего проносится у меня в мозгу весь этот калейдоскоп мыслей и образов? Да для того только, чтобы отвлечь меня от главного! Помочь мне забыть, что вот-вот народится новый день, а я так еще и не нашел выхода. Помочь отсрочить минуту, когда придется сказать: Элен… Мне нужно поговорить с тобой».
Дорогой мой друг, я очень несчастлив. И все время думаю о Вас.
Я не стану хныкать. Достаточно рассказать Вам о продолжении моих перипетий. Директор лицея снова вызвал меня к себе. В предыдущем разговоре он держался как бы по-отечески, даже слащаво. Теперь же он был по-настоящему взбешен.
«Кончится когда-нибудь эта комедия или нет?.. Предупреждаю вас: еще одно подобное письмо, и я подаю на вас жалобу».
Он швырнул мне письмо — я тотчас же узнал бумагу. Прочел: «Будьте осторожны, мсье. Кере — доносчик. Он может причинить Вам много неприятностей». Меня словно оглушили. Чтобы я был доносчиком?
«Уверяю вас, господин директор, я ничего не понимаю».
«Возможно, — отозвался он. — Ваша прежняя деятельность нисколько меня не интересует».
«Что значит моя прежняя деятельность? Прошу вас взять эти слова обратно».
«Я не собираюсь ничего брать обратно. И советую вам предпринять необходимые шаги, чтобы подобный инцидент не повторился».
«Что же вы предлагаете мне делать?»
«А что хотите, только я запрещаю вашему корреспонденту приносить свое дерьмо к моему порогу».
«Но я не знаю, откуда это исходит».
«Да будет вам. За кого вы меня принимаете?»
Вышел я от него совершенно подавленным. Чтобы я был доносчиком? Целую неделю я жевал и пережевывал это обвинение. Вы же знаете меня. Да если б даже в свое время мне пришла такая мысль в голову, я бы никогда в жизни не стал никого выдавать. Нет. Я просто ничего не понимаю. Наверняка во всем этом кроется какая-то чудовищная ошибка. Ошибка, которая так осложняет мое положение. С кем мне объясняться? Кто стремится меня обесчестить? На прошлой неделе я совсем уже решился было поговорить с Элен. А теперь не могу. Жду чего-то. Почему тому (или той), кто преследует меня, не обратиться бы прямо к ней? Я молчу. Каждое утро я сую в портфель несколько книг, словно иду в лицей Шарля Пеги. Элен меня целует.
«Удачи тебе. И не переутомляйся чересчур».
А я отправляюсь гулять по набережным Сены. Тяну груз своих бед мимо лотков букинистов. Возвращаюсь к обеду, в изнеможении от долгих скитаний. Элен встречает меня с улыбкой.
«Ну, как твои детишки, не очень тебя сегодня изводили? Да уж конечно… Было дело… Сразу по тебе вижу».
Мы наскоро едим. Я слушаю ее болтовню.
«В отпуск можно будет поехать отдохнуть в Нормандию, — весело говорит она. — Жозиана подсказала мне одно симпатичное местечко, к югу от Гранвиля».
«Еще успеем!»
«Да что ты! Снимать надо очень задолго».
Бедняжка Элен! Отпуск — это восхитительная изнанка работы. А вот когда работы нет, бездействие становится непристойной пародией на отпуск. Так что отдыхом пусть Элен наслаждается одна. И я снова ухожу с распухшим от ненужных книг портфелем. Чтобы немного сменить обстановку, сажусь в метро и еду в Булонский лес.
Брожу под деревьями, размышляя о прошлом. В Ренне я часто ходил в Табор. Любил его глухие аллеи. В те времена, по сути дела, я был счастлив. Я не жил в пелене лжи. Не должен был давать отчет в своих мыслях. На память мне пришла фраза из «Конфитеора»: «Я грешил в мыслях, на словах, в деле и в безделье». Долгое время я не придавал большого значения греху безделья. Увы! Этот грех — самый страшный. Ибо в нем заложено презрение к ближнему. Недаром — хоть я и не отдаю себе в том отчета — я смотрю на Элен немного свысока. Иначе я могу выплеснуть перед нею все — и сомнения свои, и слабости, признаться в своем отречении, — словом, вывернуть душу наизнанку; вообще говоря, ничего предосудительного тут нет, но после столь долгого умалчивания это уже становится предательством.
Захожу в какой-то бар; пью неизвестно что, вперив глаза в пустоту; чувствую себя непоправимо лишним. Выхожу. Теперь уж я непременно с ней поговорю. И если мы расстанемся, ну и пусть. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой вязкой тины, от которой тошнит.
Возвращаюсь домой. В почтовом ящике — пустота. И тотчас от этой предоставленной мне отсрочки колеблется моя решимость. Быть может, завтра я буду сильнее. В конце концов, мне ведь вовсе не обязательно рассказывать Элен свою жизнь. Достаточно просто признаться, что я снова уволился. Да, я человек, который то и дело увольняется! Индивидуум, которому только доверят какую-нибудь должность, он тут же ее бросает. Вам не кажется, что это довольно точно определяет меня? Трудно поверить, насколько искусно я теперь умею придавать себе усталый вид — точно до смерти вымотался на работе. Чем больше Элен станет беспокоиться о моем здоровье, тем меньше она сможет меня упрекать. Тут осечки не бывает.
«Слишком уж близко к сердцу ты принимаешь свою работу. За такие-то гроши!»
Может быть, сейчас? Но вполне ли она созрела для того, чтобы принять мою исповедь? Пожалуй, не вполне.
«Верно, — говорю я. — Изнурительное занятие. Я все думаю, выдержу ли».
«Хорошо хоть, что у вас большой отпуск», — замечает она.
Поздно! Я упустил случай. Лицо у меня мрачнеет. Это тоже неплохой трюк. Элен тотчас настораживается.
«Если ты плохо себя чувствуешь, возьми отпуск на денек-другой. Не съест же тебя твой директор».
Однако, дорогой мой друг, хоть я и тряпка, но не подлец. Я беру руку Элен и прижимаю к своей щеке.
«Элен! — говорю я ей. — Меня нужно любить, очень любить. Я не знаю, что готовит нам будущее. Но пока ты со мной, я верю, что…»
«Ты видишь все в черном свете, миленький, — прерывает меня она. — Возьми еще кусочек жаркого».
Да, вот она, повседневная жизнь — обмен сигналами, код к которым утерян. И все нужно начинать сначала. Завтра, может быть…
Перечитываю письмо. Как Вы способны сохранять ко мне уважение? Теперь мне уже Вам хочется сказать: «Но пока Вы со мной…»
Я подвел черту. Вернее, она сама собой подвелась. Я по глупости выкинул в мусорное ведро кипу непроверенных тетрадей, и Элен их нашла.
«Что это ты выбрасываешь их домашние задания?»
Она, такая во всем аккуратная, пришла в негодование. Отступать было некуда.
«Я больше туда не вернусь, — сказал я. — Лучше уж буду дробить камни. Тебе не понять. Слишком я стар для этой детворы. Жизни никакой от них нет. Так что вот… Я плюнул».
То, что за этим последовало, было ужасно. Я увидел, что она сейчас заплачет: подбородок у нее задрожал, рот скривился, от щек отхлынула кровь, глаза словно бы расширились, наполняясь слезами, и слезы хлынули потоком, который уже не могли сдержать ресницы. «Какая же я скотина», — стучало у меня в голове. Элен медленно опустилась на стул.
«Что я теперь скажу в салоне?» — произнесла она, и эти ее слова тронули меня больше, чем слезы.
Она ведь часто рассказывала другим парикмахершам о своем муже-преподавателе. И маникюрша нашептывала кассирше: «О-о, он человек с положением, мсье Кере! Вот уж Элен повезло!» Я был готов к упрекам. А она молча плакала, как плачут в темноте, среди ночи, когда вокруг никого нет. Я не решался ее обнять. У меня было тяжело на сердце, и в то же время я чувствовал огромное облегчение. Я потянулся к руке Элен. Она поспешно ее отдернула.