«А что же все-таки было в этих письмах? Угрозы?»
Я предпочел бы поговорить о другом, но Эрве настаивал, и я не без стыда пересказал ему текст второго письма, заметив при этом на его лице не только удивление, но и недоверие.
«Невероятно!» — сказал он.
«Оба письма были помечены штемпелем почты на улице Литтре — то есть совсем рядом с вокзалом Монпарнас».
«Наверное, хотели сбить вас с толку», — заметил Эрве.
«А вы не думаете, что это кто-нибудь из Ренна?..»
«Исключено».
«Но здесь я ни с кем не общаюсь. И никому не мешаю».
Я передаю Вам слова Эрве потому, что у него была такая же реакция, как и у Вас. И он дал мне те же советы. Перестать терзаться. Забыть поскорее об этих письмах, потому что они более глупы, нежели опасны. К несчастью, это не так просто. Не могу передать Вам, какой меня охватывает ужас, когда я открываю почтовый ящик у себя дома или свой шкафчик в лицее Шарля Пеги — словно я сейчас дотронусь до чего-то живого и холодного!
«Больше вы не получите ничего, — безапелляционно заявил мне Эрве. — И предупредите меня, если травля будет продолжаться, — быстро добавил он, пока Элен шла через зал к нашему столику. — Но я почти уверен, что вопрос исчерпан».
Бедный мальчик! Будто он может что-нибудь сделать! И все же благодаря теплу, какое разлилось во мне после вкусной еды, я ему поверил. Может быть, и правда, ничего больше не случится. Нового нападения я не вынесу. Если металл прессовать, потом плавить, потом опять прессовать, он вскоре даст трещину. Так и мое сердце…
Эрве отвез нас домой на своей роскошной спортивной машине. Было, конечно, тесновато, но Элен от удовольствия только что в ладоши не хлопала. И она нашла, что доехали мы чересчур быстро.
«Хотите прокатиться?» — предложил Эрве.
Элен умоляюще на меня посмотрела.
«Поезжайте вдвоем, — сказал я. — А то я немного устал».
Пусть Элен развлечется. Со мной ведь не всегда весело. Вот если мне удастся закрепиться на этом месте — а почему бы и нет? — я, наверное, снова научусь улыбаться.
Благодарю Вас за столь дружеские письма. Я совершенно не стою Вашей дружбы.
Ронан впервые выходит из дому под руку с матерью. Он предпочел бы идти один. К тому же она все равно не удержит его, если ему вдруг понадобится опора.
Они доехали на такси до Таборского парка и теперь идут потихоньку по солнечной аллее.
— О чем ты думаешь? — спрашивает она.
— Ни о чем.
Он не лжет. Он смотрит на цветы, на воробьев, что прыгают вокруг, на свежую, набирающую соки зелень. И тело его тоже как бы набирает силу. Пока еще он нетвердо стоит на ногах, внутри все дрожит от слабости, но он полон постыдного счастья. А ведь это Катрин должна была бы идти сейчас рядом с ним. И это он украл у нее солнце. Украл послеполуденный покой, насыщенный ароматами, шумом крыльев, жужжанием насекомых. А сам — тут, шагает об руку с этой одетой в траур старухой, совсем как человек, который чудом избежал смерти, однако проклинает себя за то, что уцелел, и предпочитает ни о чем не вспоминать, стать дроздом, листом, плывущим по поверхности пруда, тенью облака, скользнувшей по лужайке.
— Ты не устал?
— Нет.
— Немножко все-таки есть?
— Я ведь сказал — нет.
— Вон там скамейка. Мы сейчас премило устроимся.
Бессмысленно спорить. Согласившись выйти, он заранее согласился на все уступки. Поехали на такси. Нужно старательно избегать всяких встреч, пересудов: ведь у общественного мнения долгая память. Табор выбран потому, что в первой половине дня тут немного народу. А мадам де Гер, родившаяся в Ле Корр-дю-Плуай, не потерпит, чтобы за ее спиной шли перешептывания.
Она усаживает сына в полутени на скамью и достает вязанье. Спицы начинают заигрывать с солнечными лучами. Ронан погружается в дрему. Он тоже вывязывает узор из мимолетных проблесков сознания. Почему Табор? Есть другая причина… Конечно же — церковь… Вот она тут, в двух шагах, окруженная деревьями… На обратном пути, вроде бы случайно, они пройдут мимо нее. Эта достойная женщина умеет использовать заранее продуманную случайность. За видимой причиной всегда таится тайная — точно краб, зарывшийся в гальке. Мать скажет, что короткая передышка им совсем не повредит. Как откажешься? Вот и придется ему идти с ней, садиться рядом, перед алтарем. Он уже слышит, как она вздыхает, сложив ладони, и словно кролик шевелит губами. Несколько раз она прогоняет «Ave Maria»[15] — во спасение своего мальчика, который был раньше таким набожным, а теперь смеется надо всем. А тот, другой, мерзавец Кере, остался он набожным? Но ты же ничего не теряешь, выжидая, милый мой!