«Кто же тогда? Если бы мы узнали, Ронан бы успокоился».
«Давайте подумаем! Кому Ронан всецело доверял?»
«Вам. И конечно, Катрин».
«И все?.. Но тогда… Раз это не я!»
«Нет, — испуганно посмотрел на меня Эрве. — Катрин не могла — они ведь хотели пожениться».
«А она знала, что он замышлял?»
«Ответить на этот вопрос может только Ронан. Но если бы он сказал ей: „Я убью Барбье“, она постаралась бы ему помешать».
Славный мой Эрве! Он превосходно умеет зарабатывать деньги, но ничего не понимает в человеческой душе.
«Значит, по-вашему, — сказал я, — он ничего от нее не скрывал? Она, конечно, знала, что он ненавидит Барбье».
«Конечно».
«Итак, перед нами девушка, которая любит Ронана, хочет связать свою жизнь с ним, уже знает, вероятно, что беременна, и опасается безрассудств своего любовника или жениха — это уж как вам будет угодно. Разве с ее стороны не было бы естественно вымолить у Ронана обещание ничего не предпринимать против полицейского? Он бы уступил ей. Пообещал бы. Вам такая версия кажется правдоподобной?»
«Да».
«Итак, он пообещал бы, но как человек, подвластный приступам злобы, мог о своем обещании забыть. Другого объяснения нет. Раз это не я, значит, она».
Я видел, что Эрве сдался. Если посмотреть на дело с этой стороны, все становилось ясным. У меня не оставалось никаких сомнений. От отчаяния девушка, вполне естественно, пришла в ярость.
«Ваша версия сходится с письмом, которое она оставила, — заметил Эрве. — Я забыл, как там точно… „Я никогда тебе не прощу… Ты — чудовище…“ Словом, сами понимаете».
Я передаю Вам наш разговор почти слово в слово, чтобы Вы почувствовали, до какой степени я был потрясен, ибо задолго до этой встречи с Эрве ясно понимал, что все попытки переубедить Ронана тщетны. Катрин для него святая. А потому всю вину он перенес на меня. Его это устраивало. Ибо в глубине его души таилось нечто, к чему он не желал прислушиваться. Нехорошо писать об этом. Но я убежден, что прав. Ронан, увы, — это незаживающая рана, а я-то знаю, что это такое.
«Хотите, я поговорю с ним?» — предложил Эрве.
«Он перегрызет вам горло».
«Но надо же что-то делать».
«Оставьте».
«Да ведь он способен на любые, самые крайние действия».
«Я все это обдумаю».
Разглагольствовать я устал.
«Но раз вы невиновны, — повторил Эрве, — не сидите сложа руки. Слишком это было бы глупо!»
Я прервал его и, стремясь успокоить и показать, что не собираюсь, несмотря ни на что, воспринимать происходящее трагически, пообещал поехать с очередными экскурсиями. Это уже было нечто реальное. И его лицо тут же прояснилось. Уф-ф! А что, по-вашему, мне остается делать? Обратиться в полицию? Спрятаться? Написать Ронану и оправдаться? Перевернуть небо и землю в поисках Элен, тогда как меня самого преследует одержимый? Короче говоря, защищаться? Но мне как раз и не хочется защищаться. В этом я убежден. Трудно Вам объяснить почему. В некотором смысле я не могу быть на стороне Эрве против Ронана. Скорее я на стороне Ронана против себя. Ибо я вдруг понял, что для него я и все, что я олицетворяю собой, отождествляется с некой идеей, наивной, конечно, но высокой и чистой. Я был священником — значит, опорой, твердыней. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что я могу назвать это лишь искренней верой. Верой абсолютной, без тени сомнения. Такой, какою и должна быть вера. Я говорю не просто так, на ветер: он оказал мне честь, считая, что может сказать мне все, что я могу все выслушать и все простить. А я выслушал и уехал. Сбежал.
С этой минуты в его глазах я был способен на все. Вот она, истина! У Ронана нет середины. Если бы Вы сказали ему, что я не мог на него донести, он бы Вам ответил: «А почему бы и нет? Он же отрекся от сана!» И Элен все воспринимает почти так же. Они оба бескомпромиссны в своей вере. Хоть двенадцать пуль в них всади! Бескомпромиссны! Вы понимаете, насколько они выше меня. Для них я человек скандальный. Так неужели я стану переубеждать Ронана, внушать ему, что он ошибается, что виноват не я?! Неужели я стану отнимать у него Катрин?! Да ведь это все равно, что убить его.
Ну а если он убьет меня? Тут, по-видимому, нужно положиться на то, что когда-то я, как и Вы, называл Провидением. Не знаю. Я напоминаю себе спрута, которого рыбак, как перчатку, кладет пальцами вверх. Спрут дергается в агонии, липкий, студенистый, весь в чернильных потеках. Я больше не могу. Пусть события развиваются своим чередом. Выбора у меня нет.
Я поблагодарил Эрве за все, что он для меня делает.