Скажем, Вы могли бы подумать, что я исхожу желчью, чувствую себя униженным. Ничуть. С некоторой натяжкой можно сказать, что я как бы в тупике. Ибо совершенно не вижу, каким образом мое положение может измениться. Я ничего не умею, по крайней мере ничего такого, что сразу приносило бы деньги. К физической работе я не способен. Достаточно весомых дипломов, которые помогли бы мне получить административную должность, у меня нет. От одного вида цифр я прихожу в ужас. О праве не имею ни малейшего понятия. Что же остается?..
Остается то, что я живу на малых оборотах, глядя в бесперспективное будущее, — живу точно улитка в раковине. Получаю я сорок процентов моего жалованья. Нет, у меня не хватает мужества сообщить Вам, в какой сумме это выражается. Затем в течение двухсот семидесяти четырех дней я буду получать лишь тридцать пять процентов плюс ежедневное пособие (но только в течение первых трех месяцев), плюс оплаченный отпуск из расчета одной двенадцатой части оклада. Кажется, я перечислил все верно. В конечном счете образуется сумма, вроде бы и не мизерная, а в то же время и недостаточная для жизни. Я похож на человека, который упал в воду и начинает тонуть, но еще способен ловить ртом воздух при условии, правда, что не поднимутся волны.
К счастью, у меня есть Элен. Но ее мы оставим на завтра. От мыслей, которые я в себе разбередил, у меня голова идет кругом. Пишу я Вам из кафе. Чашка, мраморный столик — все это реально, прочно. После смерти Марсо я стал сомневаться, если можно так выразиться, в реальности того, что происходит. Мне кажется, что я вижу дурной сон, что я вот-вот проснусь и услышу бой часов на ратуше, как бывало в прошлом. Но дверь в свое прошлое я крепко-накрепко запер. И впереди лишь серые, одинаковые дни.
Последнее мое письмо датировано, кажется, пятнадцатым. Я намеревался тотчас продолжить рассказ. «Тотчас» — еще одно слово, которое нужно вычеркнуть из моего обихода. Все, что связано с каким-либо проектом или стремительным, сиюминутным действием, не соответствует истине. Истина же состоит в том, что я тяну, теряю время, проглядывая газеты, в поисках какого-нибудь невероятного предложения. Вооружившись красным карандашом, я очерчиваю иные объявления, прикидываю, прицениваюсь, взвешиваю. Неясные мысли, расплывчатые надежды. Передо мной мелькают картины — одна, другая, дым одной сигареты сменяется дымом другой: ведь с тех пор, как я не работаю, я начал курить. И только отправляясь за покупками, я замечаю, что уже одиннадцать. Перед уходом на работу Элен поручила мне сварить картошку и разогреть… ох, не помню… какое-то мясо — все написано на листке, который она оставляет мне каждое утро.
Ну, так вот. Сейчас я расскажу Вам о ней. Писать я буду не меньше часа, прихлебывая время от времени кофе со сливками. Хозяин бистро то и дело посматривает на меня. Я его точно гипнотизирую. Он считает, что я пишу роман. Проходя мимо, он шепчет: «Двигается дело, мсье Кере?» И покачивает головой, будто уж ему-то знакомы великие муки писателей.
Элен! Родилась она в Палюо, в самом сердце шуанского края. Я же, как известно, родом из Понтиви. Бретонец и вандейка! Все нас сближало. И, однако, долгое время мы были лишь соседями по лестничной площадке. Она занимала квартиру напротив моей. Сталкивались мы редко. По утрам я выходил из дому позже нее. И по вечерам тоже возвращался позже. Иногда я видел ее в парикмахерской, где она работала; иногда встречал по воскресеньям, когда она шла к мессе. Но если бы не жесточайший бронхит, который на три недели приковал меня к постели, быть может, мы так и остались бы друг для друга чужими. Она слышала, как я кашляю по ночам. Управляющая домом сказала ей, что я болен и что никто за мной не ухаживает. Тогда она пришла предложить мне свою помощь — деликатно, но непреклонно, дивясь моей застенчивости, она ведь девушка деревенская, которой пришлось выходить кучу братишек и сестренок, прежде чем она отправилась работать. «А ну! Поворачивайтесь! Ничего подобного, горчичник совсем не жжет… Больно уж вы неженка. Держать надо не меньше пятнадцати минут. И не жульничайте!»