Когда отец не резал пленку, он сидел и писал, а по вечерам отдавал желтоватые, разлинованные листки бумаги Ингрид. Она умела разбирать его почерк, а на такое не каждый был способен, и потом она перепечатывала все на машинке. Когда отец писал, его ни в коем случае нельзя было отвлекать, и девочка это прекрасно знала, «у него темперамент», – говорила мать, отправляя девочку в дом, который когда-то построили для нее самой. «Что такое темперамент?» – спрашивала девочка. «Он может рассердиться». «Это опасно?» – спрашивала девочка. «Нет, – мать задумывалась, – или да, если при этом обижать других, но если не показывать, что сердишься, или расстраиваешься, или боишься, то в животе вырастает такой большой комок, и это тоже опасно». «А у папы есть в животе такой комок?» – спросила девочка. «Нет, – ответила мать, – нет у него никакого комка, он иногда сердится и говорит что-нибудь сгоряча… И рявкает и орет… Тогда у других появляется комок… Вот поэтому я и говорю, что у твоего отца темперамент… Он вспыльчивый». «Вспыльчивый? – не поняла девочка, – это как?» Мать вздохнула. «Это значит… ну, зажжешь спичку – и вдруг весь дом уже горит…» «А, понятно», – сказала девочка. Она хорошо знала, что отца отвлекать нельзя, но иногда все равно отвлекала его. Стучалась в дверь кабинета и просила выйти, потому что у нее в комнате паук и надо его выкинуть оттуда. Пока он не уберет паука, она в комнату не зайдет. Или жука. Или осу. И отец не рычал. И не сжигал весь дом. Он лишь вздыхал, вставал и шел следом за девочкой в гостиную, оттуда – в кухню, а потом в комнату девочки. Девочка была такой худенькой. Сама словно насекомое. И отцу нравилось, как она выговаривает норвежские слова. Стрекоза. А девочке нравились шведские. Trollslända[4]. И отца она не боялась. Она боялась слепней – broms[5]. И долгоножек – harkrank[6].
Когда она выросла и в совершенстве овладела шведским, отец все равно просил ее говорить по-норвежски. По крайней мере, с ним. Он сказал, что, когда она говорит по-норвежски, голос у нее делается тоненьким, как у маленькой девочки, так что сейчас, когда она уже взрослая, неплохо бы ей воспользоваться этой уловкой. Это идет ей. Но когда-то ее рост составлял всего сто тринадцать сантиметров, и ей не составляло труда спрятаться за розовым кустом, и ее никто там не замечал, а если в комнату к ней забиралась сороконожка, то девочка ради такого случая даже могла побеспокоить отца. Сороконожка. Жук-солдатик. Паук-сенокосец.
Наверное, надо ее как-нибудь назвать. Девочка. А можно и так оставить. Когда отцу исполнилось шестьдесят, он пригласил всех своих девятерых детей в Хаммарс, на юбилей. Это было летом 1978-го – девочке исполнилось двенадцать. Не помню, как ей сказали об этом торжестве – первом в череде многих, она ведь и не подозревала, что у нее столько братьев и сестер, или знала, но это знание было вроде знания о том, что в Норвегии много губерний. Она только что окончила пятый класс и вскоре готовилась переехать в США вместе с матерью. Там ей тоже предстояло пойти в школу. Ее норвежского учителя географии звали Йоргенсен, и девочка думала, что будет по нему скучать. Географию она знала хорошо. В картах она ориентировалась, как рыба в воде. И да, она знала, что их – братьев и сестер – девять, так же, как знала, что девять из крупнейших в мире водопадов расположены в Норвегии. Она даже записала их названия: Мардалфоссен, Монгефоссен, Ведалсфоссен, Упу, Лангфоссен, Шюккьедалсфоссен, Рамнефьелльфоссен, Ормалифоссен, Сюндлифоссен. За исключением Даниэля и Марии, своих братьев и сестер она видела только на фотографиях. Многие считают водопад Вёрингсфоссен одним из крупнейших в стране, но это не так. Далеко не так. «Хотя человеку свойственно ошибаться», – говорил Йоргенсен. Наступил канун юбилея. День рождения у отца был 14 июля, в День независимости Франции, и девочке предстояло наконец увидеть их, всех сразу. Всех восьмерых одновременно. Она сидела на коричневой скамейке возле дома и ждала. Иногда она вставала, шла в лес, рвала землянику и нанизывала ее на соломинку, а затем снова садилась на скамейку. Ей хотелось сберечь ягоды, угостить ими кого-нибудь из сестер, которых – она знала – было четыре, однако время шло, никто не появлялся, и она съела все в одиночку. Полинявшее синее платье теперь едва закрывало ей попу, ноги и руки были в комариных укусах. Хаммарс – самое тихое в мире место, когда сидишь вот так один на скамейке и смотришь, как на каменной ограде просыпается кузнечик. Если подъезжает машина, ее слышно намного заранее. Обычно, заслышав гул двигателя, девочка выбегала на дорогу, к первой скотной решетке, которой, по словам отца, отмечалась граница его владений, и махала руками. Чтобы машина разворачивалась и уезжала. Они не желали, чтоб к ним кто-то приезжал. Но сегодня на дорогу она не выбегала и никого не прогоняла. Отец наверняка уже сто раз пожалел, что затеял весь этот чертов праздник. Когда он задумал устроить торжество, эта идея показалась ему прямо-таки блестящей. Все дети на празднике. Но Аксель Сандемусе, которого отец время от времени цитировал, сказал, что своих собственных блестящих идей следует порой остерегаться. Идея может так тебя захватить, что забудешь обо всем на свете. Вообще-то Сандемусе имел в виду писательский труд, но то же утверждение наверняка касается и приглашения на праздник. И кстати, у девочки имелось подозрение, что этот праздник – не только отцовская идея, что тут и Ингрид руку приложила. Если всем его детям разрешат приехать в Хаммарс, значит, и ее детям тоже можно. Не только младшей, Марии, но и троим другим тоже. Выйдя замуж за девочкиного отца, Ингрид оставила своих детей и теперь постоянно по ним тосковала, однако ее новому мужу хотелось, чтобы они оставались вдвоем. Никаких детей. Они так долго ждали друг друга, переждали все его многочисленные браки и романы и ее замужество с бароном. Или это был граф? Такова уж любовь. Они сидели на скамейке, и кто-то сказал: «Такова уж любовь». Услышав об отцовских романах, мама девочки лишь качала головой. Нет, о пятой жене она слушать не желает, да и о четвертой тоже. «Не хочу ничего о них знать». Люди вообще редко хотят знать о своих предшественниках и преемниках. Маме не нравилось быть той, что втиснулась между четвертым и пятым номером. Кто ты тогда? Четыре с половиной?