ОН И что?
ОНА Она утверждает, будто меня зачали в квартире на улице Грев Турегатан.
ОН Правда?.. И что… Ну да… Как бы то ни было, мы встречались в той квартире, снова и снова… И между нами будто щелкнуло что-то… Это была чудесная маленькая квартирка. Кухня, ванная, шкаф, кровать… Да, бывает и так. А началось все с концерта соль мажор Бетховена.
Он смотрит на нее.
ОН Ты все про музыку и про музыку расспрашиваешь меня.
ОНА Да, и еще я хотела задать тебе несколько вопросов о любви.
Он долго смотрит на нее.
ОН Любовь – это совершенно другое дело. Наверное, мне не стоит вмешивать сюда любовь. Ясно же, что любовь тоже сыграла тут свою роль. Вот слушай.
Он берет пластинку с концертом Бетховена и убирает ее в конверт. Каждый раз, когда он привстает с инвалидного кресла, чтобы взять с полки пластинку или убрать уже прослушанную, я представляю себе водителей, которые высовываются в окно, чтобы оплатить шлагбаумный сбор.
Он ставит «Зимний путь» Шуберта. Мы слушаем последнюю из двадцати четырех песен. Потом он опять привстает, поднимает тонарм, и кабинет наполняет тишина.
ОН Голос совершенно чист – я об этом говорю. С самых первых аккордов…
Он умолкает и смотрит на проигрыватель.
ОНА (осторожно). Расскажешь поподробнее?
ОН Она живая. Когда слушаешь эту музыку, порой остро ощущаешь, насколько ты сам жив. Иногда, когда я здесь, в кабинете, один, я принимаюсь плакать. А ведь я не слюнтяй. И ты это знаешь. Меня так просто не проймешь. Но когда я сижу тут в одиночестве и слушаю пластинки, у меня слезы на глаза наворачиваются. Обостряется ощущение жизни. Понимаешь меня?
На момент знакомства мама была намного моложе папы. Ей, невероятной красавице, было двадцать семь лет.
Она рассказывала, что сразу после моего рождения папа прилетел из Стокгольма и привез с собой кольцо с зеленым камнем – изумрудом, – которое преподнес маме, когда та лежала в кровати. Подарив кольцо и взглянув на новорожденную дочь – желтую и горластую, – папа сел на самолет и вернулся в Стокгольм.
Проведя одну ночь в общей палате, мама попросила перевести ее в отдельную – остальные матери смотрели на нее с откровенной неприязнью, а когда ей приносили крохотного младенца, мама не осмеливалась ни читать, ни спать, ни смотреть по сторонам или в окно. Нет, она не сводила глаз с рожденного ею существа. Лежать в постели и все время смотреть на младенца было скучно, но мама ни за что не допустила бы, чтобы медсестры (которые приходили и уходили, приходили и уходили) думали, будто она не любит свое дитя. Никто не посмеет считать ее плохой матерью, которая забеременела не от собственного мужа, а от другого мужчины.
Не знаю, говорил ли кто-нибудь маме про слезы, которые приходят вместе с молоком. Думаю, слез она стыдилась. Ведь на самом-то деле ей следовало бы порхать от счастья. Она стыдилась постоянно мучившей ее тревоги, от которой ей никак не удавалось избавиться, стыдилась собственных подозрений, что на самом деле все вовсе не так, как должно быть, и не так, как она себе представляла.
Мать с отцом все не могли решить, как ее назвать. Время шло. Принимались другие решения. Когда девочке было несколько недель, отец решил, что пора матери перестать кормить, спрятать грудь в блузку, чтобы ее грудь отныне вновь принадлежала ему, и поехать вместе с ним в Рим.
Матери хотелось назвать ее в честь своей любимой куклы, с которой она играла в детстве. Куклу звали Беата. Про ту куклу мне ничего не известно. Была она блондинкой или брюнеткой? Когда мать была маленькой, она серьезно играла в куклы, одевала их и раздевала, убаюкивала по вечерам и будила по утрам, а потом, объявив кукол, всех по очереди, мертвыми, прокрадывалась ночью на кладбище, хоронила их и оплакивала.
Отец хотел назвать ее в честь своей матери, темноглазой и темноволосой Карин. Она выучилась на медсестру, но рано примерила роль супруги священника и матери троих детей. На протяжении тридцати лет Карин вела дневник, она писала о детях, домашнем хозяйстве, друзьях, муже, собраниях церковной общины, временах года, праздниках, буднях, болезнях и смертях.
После ее смерти отец обнаружил, что помимо обычного дневника у нее имелся еще один, секретный. В этом секретном дневнике она писала: «Моя история все больше и больше становится историей семьи».
Девочке было два года, когда ее крестили – она уже сама шла к купели. В письме к девочке, отправленном по адресу «Свинген, 3, Стрёммен, Норвегия», отец пишет:
Крестины моей дочери,
среда, 5 июня 1968 года.