Девочке следовало бы внимательнее слушать мать, особенно когда та рассказывала о своем отце. Неужели он действительно ударился головой о пропеллер?
Но девочка с самого раннего детства старалась не слушать материнские рассказы.
Девочка не унаследовала красоту матери. Ее лицо словно так до конца и не оформилось. Она не похожа на свои фотографии, и на всех фотографиях получается по-разному. В этом смысле история ее имени напоминает историю ее лица. На снимках она непременно надувает губы – она так с детства делает. Надувает губы и щурится.
Не так давно я нашла переплетенный в кожзаменитель альбом с моими детскими снимками. Тут много фотографий, которые я сама сделала. Например, два почти одинаковых снимка двух тряпичных кукол, сидящих на раскладном стульчике. Это в Хаммарсе. Возможно, фотоаппарат дала мне мама. Точно не знаю. Другая фотография сделана в квартире на улице Эрлинга Шалгссона. Мы с мамой сидим на большой кровати с золочеными ножками, на маме – красный пеньюар, а ее волосы окутывают нас обеих. Наверное, она расчесалась сразу перед тем, как сфотографироваться – фотоаппарат явно поставили на автоспуск. На зубах у меня скобка. Я тогда надевала эту скобку на ночь. Приладить ее было сущей морокой – какие-то мелкие резиночки, и крючки, и пальцы во рту. И так каждый вечер. Мы сидим на кровати, мамина рука у меня на плече.
На мне белая майка и красная вельветовая юбка. Мама только проснулась, и хотя волосы уже расчесала, глаза у нее по-прежнему сонные.
Когда папа был мальчишкой, он ездил на велосипеде по открытым летним полям Даларны – так выглядел пейзаж его детства. У его родителей был дом в Дювнэсе, в местечке под названием Ворумс. Отец пишет о своем отце в воспоминаниях. Дед был священником по имени Эрик. Папу называли Пу. Он со своим отцом катался на велосипеде по холмам – Эрик впереди, Пу – чуть сзади. Они ехали в церковь, где Эрик собирался прочесть проповедь.
«Так мы объедем мир, папа и я», – говорит Пу.
У меня осталось пять синих блокнотов, принадлежавших папе. В блокнотах заметки и старые семейные фотографии. Папа часто сидел, склонившись над фотографиями, и рассматривал их в лупу. Он вырезал фотографии из альбомов, наклеивал в свои блокноты (блокнотов у него были сотни, он называл их рабочими тетрадями) и сбоку подписывал, если оставалось место. Иногда он мог нацарапать несколько слов прямо на снимке.
В один из блокнотов вклеена фотография папиной мамы: скуластое лицо над целомудренно застегнутой блузкой, большая грудь, на плечи накинута белая вязаная кофта, а на голове – широкополая весенняя шляпа с фруктово-цветочным орнаментом. Я пытаюсь представить себе бабушку перед тем, как сделали этот снимок, ранним утром почти сто лет назад. Она наряжается. Одежда выглажена, пуговки застегнуты, все пристойно и красиво. Я представляю себе, как она, почти случайно, замечает огромную соломенную шляпу с цветочно-фруктовым орнаментом. Шляпа величественно лежит на полке, чересчур большая и слишком легкомысленная, слишком уж яркая, одним словом, чересчур много всего, остальные шляпы по сравнению с ней меркнут. В один миг она решила поменять планы. Шляпные планы. Когда носишь шляпу, у тебя, скорее всего, и шляпные планы имеются. Карин вдруг передумала. Будто маленькая девочка, она встает на цыпочки (шляпная полка расположена выше всех остальных) и берет нужную ей шляпу. Тихонько вздохнув, она водружает фруктово-цветочную шляпу себе на голову и едва заметным движением забрасывает шляпную сетку обратно на полку.
На снимке по одну сторону от бабушки стоит крошка Пу, а по другую – его старший брат. Оба крепко прижимаются к ней, Пу смотрит прямо в камеру, и взгляд у него какой-то настороженный.
Ему года четыре.
Под снимком папа написал: БАБУШКИНА ШЛЯПА.
Две городские фотографии – города, крыши, старые кварталы, тени, колокольня, несколько чахлых голых деревьев – призрачные. Рассматривать городские фотографии в его дневниках – все равно что читать роман Зебальда. Я думаю об отце как одном из причастных к этому. У него был Хаммарс. И театр. Это я все колебалась и не могла найти себе места, хотя в шкатулке у меня полным-полно карт. Но городские фотографии в его записных книжках такие одинокие и чужие. В одном из блокнотов он большими буквами пишет: «Жить в самом заповедном уголке безопасности». Интересно, о чем это он. Самый заповедный уголок безопасности – будто бы вовсе и не безопасно. Словно место, в котором запрещено находиться. Если даже тебя и пустят в такое место, то наверняка сразу же и выгонят. Там повсюду охранники, и колючая проволока, и знакомое чувство, что я, в отличие от всех остальных, тут лишний.