Я посмотрела на диктофон. Он умещался у меня в руке. Когда мы записывали интервью, я говорила, что приборчик работает, как полагается, говорила, что все уже прослушала и начала расшифровывать. Но это было вранье. Каждый раз, съездив к отцу и задав ему вопросы, я выматывалась почти так же, как и он сам. «Оставьте меня в покое», – просила я мужа и Эву. На них у меня просто не хватало сил. Все силы уходили на отца. Муж с Эвой уходили на север острова, на Норсхолмен, и собирали там ситник и ракушки. Я посмотрела на часы. Получается, он умер шестнадцать часов назад. Я нажала на «play».
Неужели это все, что у меня получилось? Качество звука было ужасным. Все шипело и потрескивало, будто я разожгла костер и мы с отцом сели прямо посреди него. Голоса затухали, папин голос тянул, мой фонил, слова сливались в один поток. Через пять минут я остановила запись и убрала диктофон назад в сумку. Безграничное фиаско. И почему я не взяла дополнительный микрофон. Такой, похожий на муху, который прикрепляется к воротнику рубахи. Хотя прикрепить муху к воротнику было бы невозможно. Отцу не понравилось бы, что я вожусь с воротником. Он бы дернулся и отпрянул. Отец вечно ходил в застиранных клетчатых фланелевых рубахах. Из толстой фланели традиционных хаммарских расцветок – бледно-зеленого, серого, красного, коричневого и осенне-рыжего. Он нашел собственный стиль еще в молодости и с тех пор ни разу не менял его, а в последнее лето одеваться ему помогали. Если мой отец был деревом, то застиранные фланелевые рубахи – корой. Мне не хотелось тыкать в него всякими техническими прибамбасами. Рубашка была прежней, а кожа такой старой, что начала обновляться. Верхнюю пуговицу он не застегивал, и я, помнится, обратила внимание на тонкую кожу у самого основания шеи, хрупкую, словно яичная скорлупа. Микрофон или муха на воротнике потревожили бы то, чего нельзя тревожить.
Когда я приезжала в Хаммарс, чтобы взять интервью у отца, у меня не было ни технических навыков, ни оборудования, необходимого для таких случаев, и результатом моего невежества стали шесть крайне неудачных диктофонных записей.
Эти записи я не слушала – да и сам диктофон со временем куда-то подевался, – однако я часто думала о них. Пять минут, которые я потратила на прослушивание в вечер его смерти, безжалостно разрастались у меня в голове, приобретая гигантские масштабы. Микрофон на диктофоне запечатлел все присутствующие в комнате звуки, в том числе и наши голоса, и сложил из них свою особую – шипящую, постукивающую, потрескивающую и свистящую – какофонию. И почему я не вела записей? Ведь я же понимала, что это последние наши беседы. Мне следовало каждую мелочь записывать. Не только его слова, но и все остальное. Отмечать, например, какая была погода. И во что мы были одеты. В каком я была платье. По старой привычке я не заходила в отцовский кабинет в брюках. Во время наших бесед постоянно что-то происходило. За окном ветер слегка клонил сосну. В диктофонных записях этого не слышно. Подобные мелочи можно лишь увидеть. Дом в Хаммарсе так построен, что звуки с улицы внутрь не проникают. Иногда я видела, как верхушки сосен сгибаются под порывами ветра. Почему же я об этом не писала? И почему не описывала его руки? Или свет в комнате?
Мой отец был мертв, а я сидела на кровати в Энгене. Вечерний свет заливал все вокруг. Рядом на кровати лежал диктофон. Маленький, продолговатый, закрытый.
Там, в доме в Хаммарсе, лежал мертвый отец, дожидаясь, когда его заберут. Мы решили оставить его там на сутки, чтобы дети и внуки, те, кому захочется, приехали в Хаммарс попрощаться. Смогли или захотели не все. Одна из моих сестер спала в ту ночь в комнате рядом с той, где лежал отец. «Не дело ему лежать там одному, – сказала она, – в первую же ночь после смерти».
Все, что у меня сохранилось, – это запись звуков в отцовской комнате и невыносимый звук собственного голоса.
Что бы он сказал, если бы сидел рядом со мной и слушал ту запись? «Самое важное – это ухо». Он бы непременно посетовал на качество звука. На техническую сторону. Ремесленную. «Это что за отвратительное шипение?» А еще он сказал бы: «Голос у тебя, солнышко мое, такой тоненький и вкрадчивый, прямо как у девственницы в светелке. Я же просил тебя говорить со мной по-норвежски». И в конце концов он сказал бы: «Надо все переделать».
Кто эта женщина, которая кричит, обращаясь к пожилому мужчине?
ПАПОЧКА, КАК ТЫ СЕГОДНЯ?
Я нажимаю на «стоп».
Потом все-таки решаюсь и снова запускаю запись. Может, все не так плохо, как мне показалось.
ПАПОЧКА, КАК ТЫ СЕГОДНЯ?