Папа не любит путешествовать, однако он уехал в Германию и поселился в Мюнхене. Он взял с собой Ингрид и навсегда переехал из Швеции. Мама объясняет, что ехать ему не хотелось, но пришлось. И добавляет – ничего плохого он не сделал.
– Твой отец платил налоги, как и все остальные. Не обращай внимания на то, что пишут в газетах.
– А что пишут в газетах?
– Пишут, что твой отец мухлевал с налогами, но это неправда.
– Ты точно знаешь?
Мама глубоко вздыхает и смотрит в потолок. Три нерва, два нерва, один нерв, чтобы ответить на вопрос.
– Естественно.
Узнай мама, что папа называет меня Маленьким Китайцем, она наверняка не согласилась бы. Она вовсе не считает меня доброй, вежливой и способной скрывать чувства. Мама называет меня Малышкой. Мама не знает про уменьшительные имена, которыми называет меня папа, и наоборот. Вообще-то мне все равно, что папа переехал в Германию. Когда он не в Хаммарсе, я не особо думаю, где он. Когда мама в отъезде, я по ней непрестанно скучаю. Скучаю с того самого момента, когда она скрывается за дверью, и до той секунды, когда вновь появляется на пороге. Я тоскую по ней так сильно, что мне словно нужно еще одно тело: одно тело для меня и одно – для тоски.
Когда мне было два года и меня должны были крестить, отец написал в письме: «Я желаю тебе вечной тоски и вечных надежд, потому что без тоски жить невозможно».
О чем он говорил? «Без тоски жить невозможно». Вряд ли же он говорил об этой невыносимой тяжести, об этом голоде. Об этом страхе. Я тоскую о маме все время. Вот опять она уехала. На этот раз – в Америку. Сказала, что в следующий раз возьмет меня с собой. Но сейчас я останусь в Осло и буду ходить в школу. А бабушка за мной присмотрит. Мамы не будет несколько месяцев. Я боюсь потерять ее, боюсь, что она не вернется, боюсь, что она исчезнет. Но под «вечной тоской» папа подразумевает не страх. Мы с мамой говорим по телефону, и перед тем, как положить трубку, договариваемся о времени, когда она позвонит. Это сегодня. Скоро. За полчаса до оговоренного времени меня начинает подташнивать, и я хожу вокруг телефона. Звонок. Тремя минутами раньше назначенного – но это не мама. Это какая-то добродушная женщина, которая хочет поговорить с бабушкой. Почему не мама? Почему мама не позвонила на три минуты раньше, чтобы избавить меня от этого страха? И почему у этой женщины такой добрый голос? Разве она не знает, что моя мама умерла? Бабушка берет трубку, говорит что-то, но быстро заканчивает разговор. Она говорит собеседнице, что мы ждем международного звонка из США. Я ерзаю на стуле. Бабушка кладет трубку и смотрит на меня.
– Если будешь вот так сидеть и ждать, то только изведешься.
Бабушка смотрит на часы. Зачем это она смотрит на часы?
– Ты почему на часы смотришь? Сколько время?
– Не «время», а «времени».
– Сколько времени?
– Не знаю. Просто смотрю, и всё. Без причины.
– Ты переживаешь?
– Ничего подобного. Переживать мне совершенно не из-за чего. С чего бы мне переживать?
– Потому что мама не звонит.
– Скоро позвонит.
Существует бесчисленное количество способов умереть. Авиакатастрофа. Убийство. Тромб. Стрелки на всех часах в доме уже миновали нужное время. Люди просто-напросто исчезают с поверхности земного шара. Мама такая непостоянная, она не совсем принадлежит этому миру – вдруг она упадет в пропасть? Я представляю себе, как она падает, падает и падает. Она должна была позвонить пятнадцать минут назад. Интересно, когда маму будут хоронить, то в церкви мне придется сидеть рядом с бабушкой? Я начинаю плакать. «Потому что без тоски жить невозможно». Какова вероятность, что мама заставила бы меня столько ждать, ведь она знает, насколько я напугана? Какова вероятность, что с ней случилось что-то ужасное? Уже сорок пять минут прошло. Я встаю со стула и выпрямляюсь. Я встаю со стула, встаю со стула, выпрямляюсь и рыдаю.
– Она… у нее истерика… – слышу я бабушкин шепот.
Я стою посреди комнаты и захлебываюсь рыданиями. Бабушка держит в руках трубку и не сводит с меня глаз. Она позвонила врачу. Мама должна была позвонить час назад, и я перехожу из комнаты в комнату в маминой огромной квартире. Останавливаться мне не хочется, рыдания рвутся наружу. Я уже сто тысяч лет хожу вот так, так что похожу и еще сто тысяч лет. Для скорби согласные звуки не нужны, гласных достаточно. Достаточно одного-единственного звука. Я хочу, чтобы от моих рыданий небо пошло трещинами. В этом моя волшебная сила – в хождении и рыданиях, но она действует, только пока я не умолкаю. В квартире полным-полно вещей. В умении собирать вещи с мамой никто не сравнится. А потом она бросает эти вещи, уезжает и наживает новые, от которых после тоже уезжает, так что по всему миру разбросаны квартиры, дома и гостиничные номера, битком набитые мамиными вещами. Вазами, блюдами, куклами, фотографиями, диванами, журнальными столиками, обтянутыми шелком стульями, снова фотографиями; пурпурно-красные бархатные шторы, шелковые цветы, табуретки, платья, одеяла, картины, письменные столы, комоды, чемоданы, ковры, тарелки…