«Жить невозможно».
Прошло уже два часа, и никто мне с точностью не скажет, жива ли мама. Никто не может мне поклясться в этом. Бабушка просит меня успокоиться. Она говорит:
– Мама просто опаздывает. Все могут опоздать. Когда у нее будет время, она обязательно позвонит.
– Можешь поклясться, что с ней ничего не случилось?
Отвечает бабушка не сразу.
– Поклясться я ни в чем не могу, но я практически уверена.
Этого мне недостаточно. Я снова принимаюсь рыдать и бродить по комнатам, проклиная бабушку за то, что оторвала меня от этого занятия.
Когда в дверь позвонил врач, я решила, будто это явился с печальным известием священник. Я такое видела в кино. Это либо священник, либо полицейский. Богу все равно. А я – если продолжу бродить из комнаты в комнату и кричать, если я не сдамся, если покажу, что могу без устали бродить вот так, то, возможно, я верну ее. Главное – не останавливаться. Приходит женщина-врач, которую вызвала бабушка. Это та самая высокая худощавая женщина с низким голосом, у которой была сложная жизнь и которая спрашивает меня, хорошо ли я учусь. Сейчас она качает головой и говорит:
– Это ненормально.
Она скрестила руки на груди. Что ответила ей бабушка, я не знаю. Доктор достает стетоскоп, слушает мое сердце, после чего начинает было ходить за мной по комнатам, но это ей быстро надоедает.
Может, доктор мне скажет, когда мама наконец позвонит? Может, доктор скажет мне, чего Богу от меня надо? Может, доктор убедит меня, что мама жива? Доктор убирает стетоскоп в сумку и говорит, что не видит иного выхода, кроме как дать мне успокоительное.
– Но вообще таблетки тут не выход, – расстроенно говорит доктор и разводит руками.
Когда врач уходит, бабушка скрывается в кухне. Я брожу по комнатам и рыдаю. Мой путь начинается в прихожей, откуда я иду на кухню, потом в столовую, библиотеку, гостиную, и все заново. Бабушка неподвижно стоит в кухне и шепчет мое имя каждый раз, когда я прохожу мимо. В мамину смерть она не верит. Очень часто что-то мешает нам, и мы не звоним вовремя. «Но Господи ты Боже мой, – наверное, думает она, – могла бы и позвонить, знает ведь, какой бедлам начинается, если она не звонит».
– Иди-ка сюда, дружок, – зовет бабушка, – иди, расскажу тебе кое-что. Дай руку.
Я протягиваю ей руку, но не умолкаю, хотя рыдаю чуть потише. Я уже устала ходить и рыдать. Бабушка наливает в стакан воды, разламывает пополам таблетку, которую дала врач, и просит меня проглотить половинку. Вторую половинку она убирает в сумку.
– Сейчас будем ужинать, – говорит она, – а мама скоро позвонит, обещаю.
Она смотрит, как я глотаю таблетку.
– А если сегодня вечером не позвонит, то уж завтра с утра наверняка.
Бабушка гладит меня по голове и нащупывает спутанные пряди.
– Наверное, надо нам тебя постричь, – улыбается она, но тут я вновь принимаюсь плакать.
Бабушка шикает на меня, обнимает и шикает: чш-ш, чш-ш-ш, чш-ш-ш-ш, как утешают младенца. Ласково, тихо. Она повторяет это снова и снова. Обнявшись, мы стоим на кухне, она не разжимает руки, пока я не умолкаю.
– У нее совершенно точно были веские причины, и поэтому она и не позвонила, – шепчет бабушка, а затем берет мою руку и четыре раза сжимает ее.
Это означает: «Do you love me?»[9]
Тогда я трижды пожимаю бабушкину руку, и это значит: «Yes, I do»[10].
И бабушка два раза жмет мне руку, то есть: «How much?»[11]
На это я до боли сжимаю бабушкину руку, что означает: ВОТ ТАК СИЛЬНО.
– Ой! – она отдергивает руку, но не сердится.
Бабушка делает маленькие треугольные бутербродики с бананом и просит меня найти книгу сказок Асбьорнсена и Му. Я сажусь с одного края стола, а бабушка – напротив. Лампа на кухне синяя. Уже давно пора ложиться спать.
– Обычно всхлипываешь всегда дольше, чем плачешь, – говорит она, а потом наклоняется и стирает у меня с губ крошки.
Мама входит ко мне в комнату в своей длинной ароматной ночной рубашке, волосы всклокочены, под глазами черные потеки туши. Она смотрела репортаж о молодых девушках, страдающих от анорексии. Мама сдергивает с меня одеяло и, увидев мои ребра, принимается жалобно причитать. В письме, когда меня собирались крестить, папа написал мне: «До сих пор ты и твоя мама – единое целое, и весь остальной мир если и представляет для тебя интерес, то остается непонятным». Теперь дело обстоит иначе. Мы с мамой не единое целое, я дергаю к себе одеяло. «Выметайся. Вали отсюда». Мама не то чтобы все время переживает, иногда проходят дни и месяцы, прежде чем она снова обо мне забеспокоится. Это беспокойство вида «а вдруг мой ребенок умрет». Но сейчас, когда мама дома, она все время беспокоится. День и ночь, и день и ночь, и день и ночь. По-моему, она хочет наверстать все те тревоги, которые упустила, пока была в отъезде. Равномерно распределить тревоги по дням, месяцам и годам сложно. Равномерно ничего не получается. Я расту, но без плана и режима. Страшненькая я или красивая? Настоящая ли я девочка? Зубы и ноги чересчур крупные, запястья слишком тонкие, взгляд какой-то детский, а ведь ребенком мне быть не хотелось. И что мне делать, если она умрет? Когда она снова уезжает, я хочу воткнуть себе в живот меч, повернуть его в ране, чтобы брызнули кровь и внутренности – правда, эта картинка была у меня черно-белой – и еще чтобы потом тот, кого я сама выберу, вытащил меч и отрубил мне голову. Как все это проделать, я знаю. Мы с папой смотрели кино под названием «Харакири». Два раза смотрели. Умирать я не хочу, я хочу жить, но если она умрет, для меня в этом мире места не останется.