– Интересно, – миссис Линдон опять мне улыбается, – Норвегия и Швеция – очень красивые страны. Мне всегда хотелось побывать в Скандинавии.
Я беру еще одно печенье. Моя ровесница, которую зовут Эшли, корчит матери рожицу, всем видом показывая, что ей хочется уйти. Ей надо на тренировку (гимнастика? баскетбол? секция чирлидеров? театральный кружок?), и ее ждет подружка (Лайза? Кимберли? Мэри? Мишель?), да она уже и так достаточно тут просидела. Мать с дочерью думают, что я их переглядываний не замечаю, но я все вижу.
Я тянусь за следующим печеньем и щедро мажу его сыром. Вот съем это, а следующее сразу не стану хватать, сперва до тысячи досчитаю.
– Как тебе здесь? – улыбаясь, спросила миссис Линдон.
Когда она улыбается, ее рот похож на шкатулку с мелкими жемчужинками. Рот у меня набит печеньем, и говорить, пока все не прожую, я не могу, поэтому я виновато улыбаюсь, киваю и показываю на свой рот, как делают, когда хотят сказать: «Ой, секундочку, я только проглочу, а то у меня еда во рту». Чтобы ускорить процесс, я запиваю печенье водой и, быстро проглотив недожеванное, смахиваю с губ воду и крошки. Салфетки у всех здесь полотняные. Вытерев рот, я не знаю, куда девать салфетку. Время от времени я почему-то говорю по-английски хуже, чем обычно. Часто, когда незнакомые взрослые спрашивают меня о чем-нибудь, я забываю слова и начинаю заикаться. Чтобы положить этому конец (а начинается такое внезапно), я смотрю в пол и бормочу что-нибудь себе под нос. Или зажмуриваюсь.
– А… спасибо… прошу прощения за мой английский… здесь мне очень нравится.
– Как чудесно, – подхватывает миссис Линдон. – Может, вы с Эшли подружитесь. Эшли ходит на гимнастику. Не хочешь с ней сходить?
Эшли с ужасом смотрит на мать. Ее глаза превращаются в две узенькие щелочки. Я тоже умею так щуриться.
– У меня нет времени ходить на гимнастику, – говорю я, теперь уже на прекрасном английском, – я занимаюсь балетом.
– Она посещает балетную школу в Нью-Йорке, – говорит одна из шведок, – мы три раза в неделю с ней туда ездим. На поезде.
– Ну надо же! – миссис Линдон взмахивает руками. – Тогда зря я тебе предложила ходить с Эшли на гимнастику.
Что еще сказать, миссис Линдон не знает, поэтому в гостиной повисает тишина. Мне хочется еще печенья. Я досчитала до двухсот тридцати четырех. Надо дотерпеть хотя бы до пятисот. Печенья солененькие и ароматные, а хрустят лучше всего, когда правильно жуешь, не слишком быстро, но и не размусоливаешь.
Дома, прежде чем прийти сюда, мы перекусили – шведки наделали на всех троих бутербродов, и мы слегка принарядились. Они сказали, что познакомиться с соседями будет интересно и что я, возможно, подружусь с соседской девочкой. Печенья солененькие. Четыреста семьдесят пять, четыреста семьдесят шесть, четыреста семьдесят семь. До пятисот дотерпеть не удается, но на этот раз я решительно встаю и опускаюсь на корточки перед столом и мажу печенье маслом, однако грызть его начинаю, только вернувшись на диван.
– Дружок, да ты голодная, – миссис Линдон улыбается и показывает на блюдо, – я сейчас еще принесу.
По вечерам к нам приходит парень с челкой. Иногда он приводит с собой приятеля, а иногда приходит один. Рагу со специями он не хочет, и девушки готовят ему что-нибудь другое. Зеленый салат. Бутерброд с сыром. Как-то вечером он закуривает и предлагает мне затянуться. Я знаю, что это марихуана.
– Нет-нет, – возражает одна из шведок, – Джон, убери, только не это.
– Да пускай попробует, – говорит он. Он садится на диван и принимается расспрашивать меня о фильме Годара «Две или три вещи, которые я знаю о ней». Я отвечаю, что у Годара смотрела лишь «На последнем дыхании», и тогда мы начинаем обсуждать «Харакири», потому что его я смотрела два раза. Он говорит, что с ребенком «Харакири» еще не обсуждал.
Мама живет в квартире на Манхэттене с видом на Центральный парк. Она будет играть главную роль в бродвейском мюзикле про маму – не про мою, а про какую-то еще. Мама из мюзикла – тоже норвежка, на ее плечах вся семья, семейство Хансен. Они живут на улице Стейнер-стрит в Сан-Франциско. Действие происходит в начале прошлого века. Отец семейства потерял работу, с деньгами у них туго, но мать, благодаря своей сметливости, спасает и себя саму, и отца, и детей. Моя мама не умеет ни петь, ни танцевать, но зато она сочетает в себе бесконечное множество различных качеств и чувств и согласилась сыграть эту роль. Почему бы ей тогда не петь и не танцевать на Бродвее? Одно из качеств – ужасная неуклюжесть, второе – приторность, третье – высокомерие, четвертое – уязвимость, пятое – беззащитность, шестое – тоска, такая громадная, что у нее нет ни начала, ни конца. У нее несколько сольных номеров, и ни в одной сцене она не попадает в ноты.