Волосы падают на глаза. Волосы не собраны сзади в обычный балетный пучок. Она такая же худая, как самые способные девочки-балерины, однако способностей у нее меньше. Она худая, потому что уродилась такой, а не потому что не ест или вызывает у себя рвоту после еды. Девочка все время что-то ест, причем не только пряное рагу с торчащими из соуса костями. Она вообще не наедается, но при этом остается худой, худой, как червяк из книги до того, как он прогрыз насквозь красное яблоко, две груши, три сливы, четыре клубнички, пять апельсинов, шоколадный торт, мороженое, соленый огурец, кусок швейцарского сыра, ломоть колбасы, леденец, вишневый пирог, сосиску, куличик, арбуз, зеленый листик, «но в один прекрасный день она превращается в гребаную бабочку», – говорит парень с челкой. Он сидит на обитом шелком диване в доме с желтыми стенами, курит косяк и рассуждает про «Фотоувеличение» Антониони. Шведки смеются. Парень тычет пальцем в девочку.
– Ты его не смотрела?
Она качает головой.
– Антониони лучше, чем твой отец.
– Ясно.
– Он сильнее переживает за мир.
– Ясно.
– И он интереснее.
– Ясно.
– Я как-нибудь свожу тебя на «Фотоувеличение».
– Ясно.
Но кроме него никто больше ничего не говорит о девочке и бабочках и в кино ее не приглашает.
Отец дважды ставил «Ивонну, принцессу Бургундскую» Гомбровича. В пьесе рассказывается о принце, который совсем извелся от скуки и в отчаянии (когда скука окончательно его одолела) женится на уродливой и молчаливой принцессе Бургундской. Родители принца потрясены. Придворные тоже. Не знаю, что хуже – что принцесса уродлива или что она ничего не говорит. В конце концов они ее убивают. Кажется, постановкой в Мюнхене отец девочки остался недоволен. Отзывы были плохие, у него ничего не вышло, и критики писали, что он потерял хватку.
О различии между мужчинами и женщинами Гомбрович пишет в «Дневнике» так: «Ежеминутно она обманывается в своей жажде нравиться – а потому она не царица, а рабыня. И вместо того, чтобы показать себя богиней, достойной вожделения, она выступает как неуклюжесть, пытающаяся заполучить недоступную ей красоту»[14].
Мать выступает, как что угодно, но уж никак не неуклюжесть. Скорее, она – богиня, достойная вожделения, пытающаяся скрыть свою неуклюжесть.
Матери было важно, как все выглядело со стороны. Как она выглядела со стороны. Как все вокруг выглядело со стороны. От этого зависело ее существование.
Мать не богиня, но обладает красотой того типа, что принадлежит всем и никому – как национальный парк. Когда девочка пытается представить ее, то видит множество лиц, которые накладываются друг на дружку. Она все раздумывает, есть ли у матери отдельная красота – отдельное лицо, – предназначенное только для девочки. «Как мама выглядит, – думает девочка, – когда она смотрит на меня, но при этом никто не видит, что она на меня смотрит?»
Нобелевский лауреат говорит, что начал сомневаться во всем.
Мать и ее новый приятель едят спагетти с мясным соусом в маленьком итальянском ресторане в Нью-Йорке. На матери длинное темно-красное платье, плотно облегающее грудь. Возможно, он думает: «Совсем недавно она была одной из самых прекрасных женщин в мире».
Нобелевский лауреат чувствует, что породнился с отцом девочки, но как именно, объяснить не смог бы. У матери было множество любовников, и девочкин отец – один из них, у остальных любовников он вызывал любопытство, они расспрашивали о нем, старались сблизиться с ним, находясь вместе с матерью девочки. Нобелевский лауреат думает, что мог бы поговорить с отцом девочки о музыке, и начинает рассказывать матери девочки о детских воспоминаниях, о дирижере Фритце Райнере и сороковой симфонии Моцарта. Он уже открывает рот, чтобы рассказать, как руки младшей сестренки порхали над клавишами, когда мать девочки живо подхватывает:
– Ой, обожаю Моцарта!
Нобелевский лауреат осекается и меняет тему разговора.
Мать часто называют отцовской музой. Отца маминой музой не называют. Он был мужчина, она – женщина, он был старше, а она – совсем молоденькая, он искал и обнаружил ее, он смотрел и видел ее. Это если вкратце. Он созидал, она вдохновляла. У отца было девять детей, но никого из них – ни мальчиков, ни девочек – музами не называли. Дети мешали созиданию, так считали и их матери, и их отец. Эту задачу выполняли их матери – это тоже если вкратце. Почти всех матерей (а их было пять на девятерых детей плюс отцовская мать, то есть номер шесть) называют музами. Ингрид, его последняя супруга, отличалась практичностью, и поэтому он любил ее больше всех остальных. И скорбел, когда она умерла. Скорбел так сильно, что сам хотел умереть. Как считал отец, любовь живет дольше, если практические моменты отлажены и не создают помех. Не стоит недооценивать важность практической стороны жизни. Это касается как любви, так и созидания. Отец не называл женщин своими музами. Нет, по-моему, к этому слову он не прибегал. Он называл женщин скрипками – музыкальными инструментами, но никак не музами.