ОНА И что это значит?
ОН Ох, сколько же у тебя вопросов!
ОНА Ты сердишься, что я все время выспрашиваю?
ОН Нет-нет-нет.
ОНА Скажи, если захочешь прекратить.
ОН Нет-нет.
ОНА Воспринимать что-либо всерьез – что это для тебя означает?
ОН Воспринимать всерьез – значит видеть суть.
ОНА Видеть суть?
ОН Суть пугает меня.
ОНА Почему?
ОН Но это же понятно: потому что это настоящее. Изменить это невозможно… оно реально… И ты должен пройти через это… и это не шуточки. Но правда в том, что я ничего на свете не воспринимаю всерьез.
Тишина.
ОНА По-твоему, ты из тех, кто ничего не воспринимает всерьез?
ОН Порой мне так кажется, да. Но нет – вместе с тем я веду себя совершенно иначе.
ОНА То есть все воспринимаешь всерьез?
ОН Да… Я не знаю, каким мне больше хочется быть.
Женщины, ухаживавшие за ним в последний год, работали посменно. Приходя и уходя, они не просто отдергивали шторы – они делали намного больше. Одна из них слушала по вечерам радио на кухне, другая гладила в гостиной постельное белье, третья мерила платья, четвертая пела, пятая повторяла: «Он говорит, я похожа на его мать», шестая расхаживала по дому, позвякивая внушительной связкой ключей. И со временем дом изменился. Прежде это был дом, где все происходило по очевидным всем правилам, в предназначенных для этого комнатах в определенное время, по вечерам никто не слушал радио, кроме папы, никто не гладил в гостиной белье и не мерил на кухне платья.
Когда я пытаюсь представить себе лица этих женщин, они расплываются перед глазами. Думая о них, я представляю себе лишь их руки.
Он подготовил смерти почву. Он решил умереть в собственной постели, в собственном доме, глядя на каменистый пляж, на скрюченные сосны, на море и на постоянно меняющийся свет. «Каждому приходится тащить с собой собственную вселенную, – пишет историк Генри Адамс, – и большинство из нас лишь отчасти интересуются тем, как соседу удается тащить свою».
Женщины, ухаживавшие за ним, присматривали за детьми и стариками прежде, руки у них были умелые, однако заботливыми я бы их называть не спешила. Но он сам решил, как правильно дожить. «Я не поеду ни в какой идиотский дом престарелых. Я хочу умереть в собственном доме. Не хочу беспомощным грузом ложиться на плечи моим детям. Не хочу, чтобы на меня изливались чужие чувства».
Женщины делали то, что и прежде, по крайней мере, то, чем занимались в течение своей взрослой жизни – девочками я их себе не представляю. В то лето речь шла лишь о смерти, таков был его последний большой труд, смерть опиралась на жизнь, жизнь опиралась на смерть. Просыпаясь по утрам и засыпая по вечерам, он тем не менее умирал каждый день. Сердце билось, но сам он отсутствовал, и это оглушало. Женщины с острова заботились о нем и делали все то же, что и прежде: катали, поднимали, кормили, мыли, терли, промокали и гладили.
Я сходила за шваброй и вернулась в папину комнату. В детстве я считала шаги от той части дома, где жили папа с Ингрид, до наших с Даниэлем комнат.
Прежде стирала, пылесосила и гладила Ингрид, она штопала дыры и перепечатывала на машинке рукописи, она развешивала в сушильном шкафу простыни и пододеяльники, а потом накручивала их на валик и застилала кровати, так чтобы нигде ничего не торчало и не высовывалось, она покупала продукты и готовила еду, убирала вещи на свои места, она вела архив, оплачивала счета и отвечала на письма.
Встав на цыпочки, я осторожно подтолкнула бабочку ручкой швабры, я боялась не рассчитать силы и убить ее, муху я бы без раздумий прихлопнула, но не бабочку, не знаю почему, те бабочки вообще-то были довольно некрасивыми. Я подталкивала их шваброй, однако они неподвижно сидели на стене – одна, две, три, четыре, и пятая тоже – ее я прежде не замечала. Они сидели, сложив крылья, и никуда не торопились, ничего не хотели. Я оставила эту затею, сунула швабру в угол и легла на кровать рядом с отцом.
Нет, про то, что он весил, как мешок с яблоками, – это я зря, я вполне могла бы написать, что он весил меньше, чем большое дерево. Тяжелый он был или легкий – этого я не знаю.
Усадить его, когда он лежал, у меня не получалось. Я хотела напоить его водой. Он весил не меньше тонны – сколько, интересно, весит большое дерево? Например, вяз? В конце концов ему пришлось полусидеть-полулежать в неудобном положении, пить в котором практически невозможно, я же одной рукой обхватила его за плечи, а другой шарила по тумбочке в поисках стакана с водой. Мы оба напоминали незаконченную скульптуру неизвестного автора. Когда я наконец наткнулась на стакан и поднесла его к папиным губам, можно было высвободить обе руки, но у папы никак не выходило открыть рот и попить. Я подталкивала стакан к его губам. Не знаю, с чего я вдруг решила, что папе хочется пить. Сам он пить не просил. И на стакан не показывал. Папа уже много дней не разговаривал. Возможно, он вообще решил отказаться от воды.