У него были тысячи книг, он читал без перерыва, отмечая и подчеркивая то, что казалось ему важным.
Примерно в то время, когда Ингрид умирала, он читал «Книгу про Э» Уллы Исакссон. В книге рассказывается о том, каково это, когда твоего супруга медленно уносит слабоумие. Ингрид унес рак. Он попросил меня прочесть эту книгу. Сам он читал ее, сжимая пальцами черную ручку. Делал пометки на полях. Подчеркивал отдельные фразы. Читать книгу, которую он когда-то читал, книгу с его пометками – все равно что разговаривать с ним, не боясь сказать глупость.
Через несколько недель после похорон Ингрид мы всю ночь просидели на диване в гостиной, глядя на сгорбленные сосны, каменистый пляж и воду. Мы сидели рядом и смотрели на яростно-красное рассветное солнце, медленно поднимающееся из Балтийского моря.
«В этом бесприютном месте, на морском берегу, смотрит она на дороги».
Он велел мне возвращаться в Осло, не хотел, чтобы я оставалась там. Он крепко вцепился мне в руку, и за ночь костяшки пальцев у нас побледнели до синевы.
– Мне семьдесят четыре года, – сказал он, – и вот Господу вздумалось выгнать меня из детской.
В «Книге про Э» Улла Исакссон цитирует шведскую поэтессу Элин Вагнер: «В аду тоже пришлось расставить мебель». Напротив этой фразы папа поставил на полях восклицательный знак.
Когда мне было семь, мама сказала, что восклицательные знаки ставить вообще не следует. Я тогда написала рассказ о трех котятах. Рассказ назывался «Три маленьких котенка!».
С возрастом его почерк делается все более и более неразборчивым. Рука дрожит, один глаз не видит, буквы наскакивают друг на друга.
Об этом же говорит и папин восклицательный знак на полях. Вертикальная черточка и точка. Зажженная свечка. Сломанная ветка. Материк и остров.
ОН Иногда я иду в гостиную и говорю: «Надо нам что-то сделать с этой картиной на стене»… а потом поворачиваюсь к тому, кто стоит в комнате… Он мне незнаком. Я говорю: «Эту картину повесили тут до меня», и тогда незнакомец отвечает: «До тебя здесь ничего не было, ты сам повесил эту картину, ты спроектировал и построил все комнаты, все это твое…» И его слова – «все это твое» – постоянно возвращаются… Мне снилось, будто я иду к Королевскому дворцу, и на пути у меня появляется вдруг какой-то мужчина, совершенно незнакомый. Он спрашивает: «Откуда ты?» И тогда я отвечаю: «Я из Хаммарса, что на Форё», а незнакомец говорит: «Да, пора нам узнать, кто там живет» – а я, все же сомневаясь, отвечаю, что да, наверное, это я там живу.
V // Твой ночной брат
Единственное, что мы точно знаем о Генри Портере, – это что его звали не Генри Портер.
Когда пишешь о реальных людях: родителях, детях, возлюбленных, друзьях, врагах, дядях, братьях или случайных прохожих, необходимо превратить их в вымышленных. По-моему, это единственный способ вдохнуть в них жизнь. Помнить – значит оглядываться вокруг, снова и снова, и каждый раз удивляться.
«Автобиографическая работа начинается с чувства полного одиночества», – пишет Джон Бёрджер.
Мне хочется посмотреть, что произошло бы, помести я нас в книгу, так словно за пределами вымысла нас не существовало. Для меня это было бы так: я ничего не помнила, но потом наткнулась на фотографию Джорджии О’Кифф, напомнившую мне об отце. Я начала вспоминать. Я написала: «Я помню» – и меня охватил стыд, потому что я поняла, как много забыла. У меня сохранилось несколько писем, несколько фотографий, разрозненные записки, которые я хранила, сама не зная, почему храню именно эти, а не какие-то другие. У меня сохранились записи шести интервью с отцом, но когда мы делали эти записи, он уже был настолько старым, что почти забыл как свою собственную, так и нашу общую историю. Я помню, что произошло. Мне кажется, я помню, что произошло, но что-то из этого я наверняка выдумала, я вспоминаю истории, рассказанные снова и снова, и истории, рассказанные лишь один раз. Порой я слушала их, а порой я слушала лишь вполуха, я складываю все это рядом, взгромождаю друг на дружку, истории опираются друг о друга, и я пытаюсь нащупать направление.