Теперь папу причислили к рангу ученых. До того, как мать передала хранившиеся у нее письма в архив, мой свекор, университетский библиотекарь, предложил рассортировать и скопировать их, чтобы она, когда захочется, доставала их и перечитывала. Не знаю, о чем мать со свекром говорили, когда она передавала ему письма, тогда, в те времена, письма эти меня особо не занимали, мне лишь хотелось, чтобы мать побыстрее передала их в фонд. Когда отец умер, я стала невероятно придирчивой и требовательной: все должно было происходить строго в соответствии с правилами, которыми определялся дальнейший ход вещей. Если сейчас я – хоть и против моего желания – вспоминаю себя, ту, какой я была после смерти отца, то вижу женщину с нервными движениями, которая громко говорит и быстро ходит и к которой никого не тянет обратиться. Меня тоже к ней не тянуло. Голос у нее слегка звенит, еще она рассылает слишком длинные мейлы чересчур многим адресатам, а по утрам без умолку рассуждает о домах своего отца. «Что же будет с домами?» – кричит она, не дав собственному мужу возможности открыть глаза и толком проснуться.
Рассортировав и скопировав письма, свекор положил их в две большие коричневые папки с жестким черным корешком, черной ленточкой и логотипом университетского архива на обложке. Спустя много лет, когда свекор уже давно умер, мать наткнулась на эти папки в шкафу, стоявшем в нашей большой квартире на улице Эрлинга Шалгссона (там же, где она сама, мы с бабушкой, множество нянек и Богдан жили до того, как переехали в США – как я тогда полагала, навсегда), и передала их мне.
«Я знаю, что ты пишешь книгу о папе», – сказала она. Иногда, когда она говорит «папа», я не сразу понимаю, о ком она – о своем папе или о моем, или же она вообще думает, что мой папа – это и ее отец тоже. Тогда получилось бы, что мы сестры. С вещами иметь дело проще. Дедушкины часы. Плакат с фотографией Пины Бауш. Кровать. Окно. Кухонный стол. Стулья. Обои с цветами, которые зевают по вечерам.
«Твой ночной брат». Однажды я села и перечитала все письма, которые он ей написал. На это у меня ушло много часов, и моему мужу пришлось мне помочь, потому что почерк у отца почти нечитаемый.
Когда в 1969 году моя мать уехала от моего отца, она взяла с собой и ребенка. Была весна, а летом девочке должно было исполниться три года. Отец остался в Хаммарсе.
Чтобы справиться с разрывом, они составили реестр. Я называю это реестром, потому что, по-моему, они стремились создать систему, свод правил, которые помогли бы им выбраться из хаоса, куда эти двое загнали себя, и окунуться в новый поджидающий их хаос. Реестр состоит из разрозненных рукописных заметок и списков – для каталога этот документ чересчур сырой и незаконченный – однако сама идея меня захватила: чего мне ожидать от тебя сейчас, когда мы больше не живем вместе? Кем ты для меня являешься? И какие истории рассказывать друг о друге и о нас самих?
Я представляю, как они сидят рядом и пишут, возможно, за его письменным столом в Хаммарсе. У них «заседание». Ребенка они оставили с Сири и Розой или еще какой-нибудь специально нанятой для такого случая нянькой. Я представляю себе заметки, которые я видела лишь в книжном варианте, на желтых разлинованных листах, выведенные ее почерком. Они говорят на разных языках, по-норвежски и по-шведски, и у них совершенно разные способы выражаться. Сами они утверждают, будто невероятно похожи, оттого и не могут жить вместе. Но для меня они будто день и ночь. Порой я размышляю о том, какой стала или не стала сама, и тогда какой-то голос шепчет мне: это у тебя от него, а это – от нее.
В прощальном реестре (это мое название, не их) мать написала: «Чистой жизни – жизни надежной – мы не в состоянии дать друг другу. Однако пока мы держимся за руки и не разжимаем их – и неважно, находится ли рука на расстоянии в десять тысяч миль или рядом в постели, – каждый сам определяет ход собственной жизни, в том числе если жизнь эта полна тайн и одиночества».
Судя по всему, написав про одиночество, она передала ручку ему. Его очередь высказаться. Однако он вернул ей ручку. Возможно, сказал что-нибудь про свой неразборчивый почерк. (В папке я нашла письмо, в котором он интересуется, читает ли она вообще его письма или только делает вид. В другом письме он пишет несколько фраз печатными буквами, чтобы она наверняка поняла написанное.) Интересно, смеются ли они, составляя этот реестр, планируя оставшуюся жизнь сейчас, когда их разрыв очевиден. Не думаю, что они называли это разрывом, для меня слово «разрыв» связано с событиями моей собственной жизни, а не их. Наверное, они называли это расставанием. Мне также кажется, что эту заметку составляла мать.