Внимание. Не принимать решений, которые могут навредить другому, не прислушиваясь к его аргументам.
Не жить двойной жизнью.
Порядочность в сложных ситуациях.
Эти пункты не пронумерованы. Мать с отцом писали на листах желтой бумаги, но те совершенно не упорядочены, хотя из моего рассказа и может сложиться такое впечатление. Они сидели рядом и записывали отдельные мысли о том, как они хотят обустроить свою жизнь теперь, покидая друг друга. Упорядочивать и систематизировать, нумеровать и составлять списки – это моя задача. Таким образом я могу участвовать в беседе, разговаривать с ними.
На дворе 1969 год, мне скоро исполнится три года, мои родители расходятся. Мы в Хаммарсе, сейчас весна, решение принято, и оно окончательное, однако они делают вид, будто сохраняют статус-кво, что разойтись не то же самое, что быть брошенным, что быть вместе и быть не вместе – это почти одно и то же, главное – держаться «за руки и не разжимать их – и неважно, находится ли рука на расстоянии в десять тысяч миль или рядом в постели». У меня своя комната, раскладушка, собака, которая терпеливо переносит, когда я таскаю ее за уши. Собака маленькая, еще меньше меня. Прямо возле окна растет несколько сосен, ветер в ветках – это первое, что я слышу, просыпаясь по утрам и засыпая по вечерам. Я внушаю себе, что помню звуки, окружавшие меня, когда мне было два года, шум волн, скрип камушков под ногами, гул холодильника на кухне, жужжание бьющихся о стекло мух, потому что мама вечно держала окна открытыми, шелест сонных цветов на цветастых обоях. «По вечерам цветы на обоях зевают, потому что пора спать», – не помню, кто это говорил, мама или папа. Шорох застиранного льняного белья, когда я вожусь в постели, звуки ночи и всеобщего сна, мамины и папины шаги по дому, их голоса. Я лежу в кровати и слышу, как они ходят из комнаты в комнату, дом длинный, как крепость. В день нашего отъезда тепло, и мама оставляет здесь мой вязаный свитер и несколько футболок с длинными рукавами. Она и свою одежду тоже не всю забирает, не хочет, чтобы это было навсегда, хотя говорит обратное. Когда мама берет меня за руку и помогает забраться на заднее сиденье, папа стоит на пороге и смотрит на нас. В то время на весь Северный Готланд было всего одно такси, и мама с деланой веселостью здоровается с таксистом, чтобы тот не переживал за нее и не думал, что она расстраивается. Собака бегает вокруг. В плохую погоду она не любит выходить на улицу, но сегодня небо голубое, и она скачет по двору. Благодаря тому, что собака оказалась такой метеочувствительной, маме этот день и запомнился как светлый, теплый и тихий. Будь в тот день дождливо или ветрено – а в Хаммарсе бывает сильный ветер, – собака бы на двор и носа не высунула. Это была такса. Она осталась с папой.
Дальше следует пункт, который я воспринимаю как жалобу, замаскированную под наставление, которое замаскировано под просьбу:
Не разрушать домашний покой, а подогревать его.
Странная фраза. Во-первых, меня смущает выражение «домашний покой». Никогда не слышала, чтобы мама или папа к нему прибегали. Своих родителей узнаешь по словам и выражениям, которые у них в ходу. По привычным фразам. Мама говорила про «издерганные нервы», папа – что кто-то «злой, как отравленная сосиска». Но про домашний покой я прежде не слышала. Домашний – это противопоставление чему? Покою уличному? Никто из них не умел готовить еду, возможно, это стало одной из причин, по которым они не могли и дальше жить вместе. Знаю, что говорить так – это перегибать палку, но никто из них не умел ни гладить одежду, ни мыть полы, никто из них не представлял, как заботиться о детях. О любви я не говорю, любовь у них была, я говорю о работе, о том, что сопутствует семье и дому. Они были порождением общества, и тем не менее совершенно не в состоянии вести жизнь, свойственную представителям скандинавского среднего класса. Да им и не хотелось. Им хотелось быть свободными. Хотелось оставаться детьми. Они говорили о свободе и искусстве, однако бежали в укрытие каждый раз, когда вокруг появлялось чересчур много незнакомого. Они были детьми этого маленького мира. Им обоим – матери и отцу – хотелось быть блудными сыновьями, а когда праздник заканчивался, их тянуло домой. Или прочь. Или домой. Или прочь. Блудного сына любят сильнее всего. Его всегда встречают с распростертыми объятиями, его отец выбегает ему навстречу, его отец закалывает ради него откормленного теленка, а послушному старшему сыну приходится довольствоваться объедками. «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся»[18].