– Мама, это все сказки, что надо подравнивать кончики и тогда волосы будут лучше расти.
– Возможно, – соглашаюсь я.
Иногда она подходит ко мне, тянется ко мне, но останавливает себя, замечает, что я занята, или же я говорю: «не сейчас, подожди», или делаю вид, будто слушаю ее, но на самом деле думаю о чем-то своем. По ночам затылок у нее влажный, и она сбрасывает одеяло. Мы с ее отцом спим под двумя одеялами, вот и ей хочется два одеяла, она просит два одеяла, хотя по ночам потеет. Пес на полу дышит, но почти беззвучно, иногда ему что-то снится и он так громко взвизгивает, что я окликаю его, и тогда он замолкает. Время от времени он глубоко вздыхает и вроде как всхлипывает, как младенец, когда уже выплакался. Пес спит на подстилке из овечьей шкуры, положенной на пол с моей стороны кровати, он прожил примерно полжизни, возможно, проживет еще лет шесть-семь, но так и не понял, что значит быть собакой. В этом смысле он похож на моего мужа и меня, мы с ним тоже не знаем, каково это – быть собой, и словно живем в вечной угадайке. Пес часто бывает похож на других зверей – на моржа, маленькую черную лошадку, овцу – возможно, потому что в первый год своей жизни этот пес бегал среди овец в Хаммарсе. Мой муж как-то сказал, что собака наша похожа на австралийского броненосца. Когда пес сворачивается клубочком на диване, то напоминает здоровенную улитку, морда по сравнению с головой непропорционально большая, ему нравится, когда я осторожно глажу его по носу. Ест пес крайне опасливо, уши у него роскошно мягкие и блестящие, будто сшиты из дорогой ткани, наподобие той, из которой сшито мое платье для похорон, то самое, что наверняка понравилось бы отцу. Мне кажется, оно ему понравилось бы, потому что подчеркивает мою фигуру и в то же время пристойное и классическое. Он наверняка так и сказал бы. Задолго, почти за тридцать лет до его смерти, я поехала в Мюнхен, чтобы встретиться там с мамой и папой. На маме было шелковое платье с глубоким вырезом, длинное, синее, волосы у нее тоже были длинные и синие – такой она почему-то запомнилась мне, синей, словно на потолке, прямо над головой у мамы, горела синяя лампочка. Папа открыл дверь, показал на вырез на мамином платье и сказал:
– О Господи, да разве так можно ходить?!
Собак он не любил и боялся их, по крайней мере, так он сам утверждал, однако когда мать с отцом жили вместе, у них была такса, а после развода у матери осталась я, а у отца – такса. Отец говорил, что не любит животных, но про то, какие в Хаммарсе зайцы и птицы, мог целую вечность рассказывать.
Если Эва спит с нами, то по утрам, проснувшись, Эва никогда не забывает обойти вокруг кровати, лечь на пол и обнять пса. Это первое, что она делает утром, после сна, и только потом она, словно лунатик, шагает в ванную, где поворачивает кран в душе и утыкается головой в стену. Она стоит неподвижно, молча, вода из душа течет по ее телу, она не поднимает голову, хотя я и зову ее, и глаза тоже не открывает. Она спит стоя, словно жеребенок.
– Открывай глаза, – говорю ей я, – помойся нормально и не стой так, – а чуть позже добавляю: – Вылезай из душа, пошли завтракать.
Описывать ее я поостерегусь. Она и сама может это сделать. Иногда она поражает меня – взгляд у нее вдруг становится совершенно иным, до краев осмысленным, хотя она еще не прожила свое детство, то самое, что всю жизнь будет за ней следовать, даже когда она уже вырастет из него или это она станет для него тесной.
В нашей работе над книгой мы с папой так дальше и не продвинулись. Я записала на диктофон шесть долгих бесед, внятных и сонных, но после папа немножко помешался (впрочем, верное ли это слово?), и я решила, что дальше говорить с ним будет без толку. Потом он умер, и сил у меня хватало, чтобы подержать записи в руках минут пять, не больше, затем я потеряла диктофон, мне ужасно стыдно, что я его потеряла, что я не слежу за вещами. «Я напишу другую книгу, – думала я, – про последнее лето, про него и про меня, отца и дочь, об отцах и дочерях, о старике, о доме». Кажется, я больше скорбела не о человеке, а о месте – о вещах, камнях, тенях под скрюченными соснами.
При его жизни бабочек у него в комнате не бывало. Но ведь он был жив. И тем не менее в комнату налетели бабочки. Он лежал в кровати и смотрел в потолок – и жил. Не знаю, видел ли он бабочек, но он жил.
Когда именно тем летом я начала говорить о нем в прошедшем времени?