Свяжись со мной завтра около одиннадцати —
если захочешь.
Когда мне было девятнадцать, отец поехал в Грецию. Сам он называл ту поездку путешествием во времени, назад в античность. Он бросил вызов собственному страху перед путешествиями – боязни свободы, неизвестности и невесомости – и полетел из Стокгольма в Афины, где в аэропорту его встретила целая делегация важных лиц с перевязями на груди, в костюмах, галстуках и платьях, с камерами, фотоаппаратами и вспышками, а хриплый женский голос громче остальных выкрикивал:
– Welcome, Maestro!
Он собирался ставить «Вакханок» Еврипида в Королевском драматическом театре в Стокгольме и привез с собой свиту ассистентов, техников, хореографов и драматургов. Они приехали учиться. Они приехали смотреть. Они приехали посетить Дельфийского оракула и бродить по руинам огромного театра в Эпидавре.
Ингрид поехала с ними. Она держала его за руку. Я тоже поехала с ним. Несколько лет перед этим мы почти не общались. Я жила в Нью-Йорке и курсировала между США, Францией и Осло, приезжая летом на Форё, где наслаждалась компанией друзей, братьев и сестер. Отец жил в Стокгольме. Я была подростком, он – моим «старым отцом», как он сам себя называл в те редкие разы, когда мы болтали с ним по телефону. Как он сообщил мне еще в детстве, между нами имелась огромная разница в возрасте, при которой не знаешь, о чем говорить, но однажды он предложил – к обоюдному удивлению – поехать с ними. Приехать в Стокгольм и полететь с ним и Ингрид в Афины. Я как раз изучала в университете литературу и могла бы принимать участие в дискуссиях, например, о Еврипиде. «Ты только посмотри, она учится и уже что-то строит из себя. Вскоре она того и гляди критиком станет. Сразу скажу – я против. В этом случае я ее лишу наследства. Уясни два момента, сердечко мое: я не хочу, чтобы ты становилась критиком и чтобы ты скверно отзывалась о Шведской королевской семье. Сильвия – настоящая королева. Ты только посмотри, как она себя ставит».
«Это будет путешествие в прошлое, к великому расцвету театра, – говорил он, – паломничество».
В машине по пути в стокгольмский аэропорт Ингрид заметила мои дырявые джинсы и возмутилась.
Папе: «Ей что, больше ехать не в чем?»
Мне: «Тебе больше не в чем ехать? Хотя бы без дырок джинсы-то у тебя есть?»
Папа страшился этой поездки и принял валиум. Голос его звучал подозрительно спокойно, но мне от этого спокойнее не становилось. Складывалось ощущение, будто мой настоящий отец остался дома, на Карлаплан, а вместо себя отправил двойника, одолжив ему свое тело, одежду, мимику и заранее записанный голос. Папа согласился с Ингрид, но спросил, мол, разве она не в курсе, что современные девушки покупают джинсы с уже проделанными в них дырками, что джинсы я надела не старые, а скорее всего, совершенно новые, и что дырки, прорехи и размахрившийся край свидетельствуют не о моей неряшливости, а наоборот – о моих попытках принарядиться.
Он обернулся, посмотрел на меня и улыбнулся.
Мы летели первым классом. Ингрид с папой сидели на втором ряду. Я – на первом. Моим соседом был крупный и громкий бизнесмен. Англичанин. Он пил виски и читал «Файнэншл таймс». Мои дырявые джинсы он окинул презрительным взглядом, колени и руки у меня покрылись мурашками. Сиденья были широкими, но я вжалась в окно и мечтала просочиться наружу и исчезнуть. Я смотрела на облака внизу и слушала папино дыхание позади меня. Бизнесмен развернул газету и занял еще больше места. Теперь обзор мне закрывала газета, а его локоть уперся прямо в бок. Может, он вообще не замечает, что рядом сижу еще и я? Может, он не видит моих дырявых джинсов и замерзших коленок? Или я невидимка? И что хуже – когда тебя просто не видят или когда намеренно не замечают? Что лучше – быть заметным или невидимкой? Как бы то ни было, в бок мне упирался чужой локоть, а перед лицом маячила газета. Отец, похоже, заглянул в щель между сиденьями и все понял, потому что он вдруг поднялся, перегнулся через сиденья и, взмахнув руками, словно королевский орел, обратился на своем русско-немецком английском к бизнесмену:
– Get your fucking arm away from her seat. And your newspaper too. That is my daughter sitting there beside you. My daughter[26].
Побагровев, англичанин разинул от изумления рот. Потом сложил газету. И убрал локоть. А отец, подобно грозовой туче, все еще нависал над сиденьями.
Англичанин посмотрел на меня, и мне стало его почти жаль.
– I apologize, Miss[27], – проговорил он, и я покраснела.
Отец выдавил из себя некий звук, похожий одновременно на кряканье и покашливание, уселся и больше за весь полет ни словом не обмолвился.
В 340 году архитектор Поликлет Младший построил в маленьком городке Эпидавре огромный открытый театр. Эпидавр – родина Асклепия, бога целителей и медицины. Театр стал главным развлечением для всех тех больных, кто желал выздороветь, а само сооружение вмещало до трех тысяч зрителей. Акустика там такова, что актеров слышно с любого места, неважно, где сидишь. Прежде полагали, будто реплики до зрителей на верхних скамьях доносил ветер или что актерские маски действовали по принципу рупора. Однако позже выяснилось, что скамьи – или ступеньки – действуют как акустические ловушки, отсекая дополнительные шумы, например ветер. При этом недостающие звуки сами собой достраиваются в воображении зрителей.
26
Убери свою хренову руку с ее кресла. И газету тоже убери. Рядом с тобой сидит моя дочь. Моя дочь (