Это явление психологического характера называется воображаемыми звуками.
Вечером, накануне отъезда из Афин в Эпидавр, мы ужинали в ресторане.
Прежде мы с папой еще ни разу не ходили в ресторан за пределами Швеции и никогда раньше не ужинали в присутствии чужих людей. За исключением того единственного раза, когда мы с мамой встретились с отцом в мюнхенском ресторане и он отказался обнимать меня, потому что я шмыгала носом. Отец решил, что я простужена, однако на самом деле я шмыгала носом, потому что к тому моменту не видела отца уже почти год, и, когда он посмотрел на меня, в носу защипало. Заметит ли он, что у меня сняли скобки с зубов? Посчитает ли меня красивой? Впрочем, сейчас мы сидели в ресторане в Афинах, в окружении греческих и шведских специалистов в области театра, а папа сидел в своей клетчатой фланелевой рубахе и даже согласился выпить вина, хотя вино не любил, и съел хлеба перед едой, хотя не ел перед едой хлеба, и вдобавок я обратила внимание, что он зачесал волосы на макушку. Его английский звучал уморительно, и я все думала, слышат ли это остальные, и еще думала, правду ли он говорит, утверждая, будто во многих ситуациях чувствует себя собственным двоюродным братом.
Он поднял бокал, показал на хлеб и заговорил. Голос звучал так, словно он заглянул в театральный гардероб и одолжил голос у актера, игравшего бульварных фланеров.
– Я предлагаю поднять бокал за два удивительных изобретения – этот хлеб и это вино.
Все подняли бокалы. В том числе и я. После этого отец немного расслабился. А когда принесли еду, он попросил у официанта бокал пива.
Это был долгий день с экскурсиями, осмотрами и лекциями. В театре Эпидавра мы с отцом забрались на самую высокую скамью и уселись там. Далеко внизу по сцене расхаживали люди. Мы слышали их голоса, но не каждое слово понимали. Кто-то говорил по-шведски, другие – по-английски, а некоторые – по-гречески. Чуть поодаль стояла девушка, молодая, наверное, на несколько лет постарше меня, однако ее лица я не видела. Она стояла неподвижно, запрокинув голову к небу. На девушке была большая черная шляпа и темные очки. Солнце уже двинулось к горизонту, и свет был теплым – одновременно серым и красным.
– Такой свет на сцене не воссоздашь, как ни пытайся, – пробормотал папа и взмахнул рукой.
Я посмотрела на девушку, на зеленые кипарисы и на коричневые вершины гор. Подул ветер, сдувший с головы девушки шляпу. Голоса стихли, все присутствующие обернулись и посмотрели на горы, будто недоумевая, откуда взялся ветер.
– Вполне понятно… – отец обнял меня за плечи и умолк.
– Что понятно?
– Не знаю. Когда сидишь вот так, в голову приходят всякие мысли.
– Да.
– Представляешь, много тысяч лет назад они тоже сидели вот так, как мы… Это же просто огромный концертный зал.
По-прежнему ощущая тяжесть его руки на плече, я придвинулась ближе.
– Я хотел сказать, – добавил он, – вполне понятно, почему они думали, будто боги тут где-то неподалеку.
Мы сидим на коричневой скамейке в Хаммарсе и смотрим на двор. Джип. Велосипед. Сосна. Он просит принести ему обувь.
– Какую обувь, папа?
– Из шкафа в спальне.
– Кроссовки?
– Белые.
– Они же на тебе.
– Это хорошо. Потому что мы уезжаем.
– Куда уезжаем?
– К маме в Ворумс.
– А я можно с тобой поеду?
– Ясное дело, ты поедешь со мной. Я сначала думал поездом туда добраться, но потом решил, что лучше на джипе.
– Но, папа, у меня водительских прав нет. Я не умею водить машину.
Он раздраженно заерзал в инвалидном кресле.
– Ты и не поведешь!
– Тогда ладно.
– Я сам поведу!
– Да, я поняла.
– Скоро выезжаем. В Ворумс. Ты там бывала?
– Нет, ни разу.
– А в Даларне?
– Нет.
– Сердечко мое… А где ты вообще бывала?
– До Даларны я не добралась.
– Ну тогда слушай. Сначала принесешь мне кроссовки, потом сядем в джип, и я тебя отвезу. Как думаешь, заехать в церковь? Нет, не надо. Сегодня не суббота и не церковный праздник. В колокола звонить не будут. Я как-то там сидел и дожидался, когда колокола зазвонят, а звонаря все не было. Шесть вечера, пять минут седьмого, десять минут, я сидел и ждал, как дурак… Я хотел поставить свечку в память об Ингрид… хотел свечку поставить… А в четверть седьмого я встал, взял палку, поднялся на колокольню и сам позвонил в колокол. Следом за мной туда прибежал священник. Сказал, что с электричеством что-то не так и поэтому в колокола они не звонят. Я на это ему ответил, что для таких случаев у колокола имеется веревка. Пунктуальность, сердечко мое, пунктуальность. И хватит болтать, неси мои кроссовки, а то на паром опоздаем. Нам надо на два парома успеть. Сперва на маленький, потом на большой. Ты не против, если мы в Уппсалу завернем? Нам для этого придется крюк сделать, но я хочу тебе показать, где жил в детстве. В Уппсале-то ты бывала?