Арестанты, довольные рассказом, отвалились на спины.
— Есть вопросы? — спросил Меджа.
Никто не ответил.
— Удовлетворены?
— Удовлетворены, — ответил за всех Майна. — Теперь понятно, почему ты попал в нашу камеру. Да еще в этой тряпке, как твои предки.
— Наверно, ты первый такой арестант, — сказал Чеге. — Вряд ли еще кого привозили сюда в одеяле, накинутом на голое тело. Тебя могут даже занести в книгу знатных гостей.
— Вопрос теперь в том, что я надену потом, когда меня выпустят, — сказал Меджа.
— А одеяло? — спросил Майна.
— Одеяло отправили обратно.
— Я тебе свое отдам, — предложил, подумав, Нгуги. — Тебя выпустят раньше, поэтому ты успеешь вернуть его мне, когда добудешь для себя одежду.
— Или сам привезешь, если не сможешь прислать, — подсказал другой заключенный. — Тебя тут всегда примут в тюремном-то одеяле.
В камере засмеялись.
— А ты, Майна, за что сюда угодил? — спросил Меджа.
— Не поверишь, — ответил Майна.
— Изнасилование? — Меджа нарочно назвал самое невероятное преступление…
— Нот.
Нгуги хихикнул.
— Убийство?
— И не убийство.
— Тогда что же?
— Хищение.
— Хищение чего?
— Молока.
Все, кроме Меджи и Майны, покатились со смеху.
— Молока? — недоверчиво переспросил Меджа. — Зачем? Сколько молока?
— По пятьдесят, по восемьдесят бутылок в день. В течение недели.
— Зачем?
— Жена родила мне ребенка, — Майна говорил с видом озабоченного отца, — по у него не оказалось рта, чтобы сосать грудь. Ему нужно было молоко, вот я и воровал.
— И ребенок, не имея рта, выпивал по пятьдесят бутылок в день? — с улыбкой спросил Меджа. — Весь в отца пошел. Я не удивлюсь, если ты скажешь, что он уже и разговаривать умеет.
— В этом все и дело, — сказал Майна. — Ребенок заявил, что не любит молока, поэтому мне пришлось пустить его в продажу. Ну и, конечно, тут вмешалась полиция.
Наступило молчание. Арестанты, зевая, настраивались спать.
— Ты не сказал, на сколько тебя осудили, — напомнил Меджа.
— На один год. Через четыре месяца выпустят. Так что без меня тут останешься. Но ты не беспокойся. Я тебя еще застану здесь, когда снова сюда вернусь.
Кто-то захрапел. В тишине барака этот храп звучал как рев бульдозера, работающего на полную мощность. Меджа повернулся на бок. Майна последовал его примеру.
— Выключай мотор! — крикнул Меджа храпуну.
Никакого эффекта.
— Эй, стукните его, чтоб заткнулся.
— С удовольствием, — ответил чей-то голос.
Раздался глухой удар. Храпун заворчал, повернулся на бок и снова заснул, бормоча что-то невнятное. Храп прекратился.
Меджа вздохнул и натянул на голову одеяло, от которого сильно пахло ДДТ.
Лампочка бросала тусклый свет на укутанные в одеяла тела. За стенами камеры спала вся тюрьма, кроме надзирателей и охранников на сторожевых вышках. Со стороны шоссе донесся гудок автомобиля, мчавшегося сквозь ночь по направлению к спящему городу.
11
Дождь лил не переставая в течение трех месяцев. Ручей, отделявший деревню от полей, превратился в бурлящий поток, люди не могли проникнуть на поле, чтобы взглянуть на посевы.
Сначала поля жадно впитывали влагу, и к черному холодному небу потянулись стебельки кукурузы. Но дождь все шел и шел, и вот уже из промокшей земли вылезли украдкой и распустили первые листки пучки зловредной сорной травы. Они ждали, что из деревни придут люди и выдернут их, но никто не приходил; тогда молодые всходы выпустили следующую очередь темно-зеленых листьев и замерли в ожидании. Стебли кукурузы тоже подросли и окрепли, начали развиваться стержни початков. Дождь лил не переставая, крестьяне не появлялись, и сорняки осмелели и принялись расти наперегонки с кукурузой, ослабляя, а то и заглушая менее рослые стебли. Скоро они созрели, посеяли вокруг себя семена. Появились и тоже устремились к страшному черному небу новые всходы молодых здоровых сорняков. И опять не пришли крестьяне — ручей все еще невозможно было перейти.