Но вот жаркий сезон кончился, начались дожди. Равнодушное небо изливало на дороги свою долю несчастий. Канавы наполнились дождевой водой, перемешанной с мочой, жить в сточных трубах стало небезопасно. На улицах стояли лужи и дул холодный ветер, заставлявший парней искать укрытия в углах и тупичках. Пищевые продукты, выбрасываемые из супермаркета, размокали и становились несъедобными задолго до того, как попадали в руки парней.
Теперь, когда наступили холода и приспело время колоть дрова, все, у кого было две руки и кто хоть немного владел топором, ринулись в зажиточные пригороды. Конкурировать с этими ордами Майне и Медже было не по силам, поэтому они нашли другой источник заработка. Старая помятая алюминиевая посуда, медная проволока, фляги, консервные банки и прочий металлический лом в больших количествах можно было обнаружить в мусорных баках. Майна и Меджа собирали все это и продавали человеку, который был связан с главным скупщиком. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, попадало через посредника на огромные склады, расположенные на окраине города. Но никто не знал, куда отправлялось это «добро» дальше.
В этот сезон «большого бизнеса» парии поняли одно: что бы ты ни делал, как бы добросовестно ни трудился, достойного вознаграждения не получишь. Все норовят тебя обмануть — от оборванца — скупщика металлолома до толстухи хозяйки, для которой колешь дрова. «Ну хватит», — скажет она и исчезнет в глубине дома, куда ты не смеешь войти, чтобы потребовать плату. А в это время к дому подъезжает возвратившийся со службы ее муж, и ты вынужден убираться восвояси, пока он тебя не увидел.
А скупщик утиля — и того хуже. Он не торгуется, он диктует:
— Двадцать центов.
— Двадцать центов? — не верит Майна. — Да одна вот эта фляга потянет на шестьдесят. Здесь, по крайней мере, два фунта металла. Двадцать центов!
«Король» металлолома измеряет парней презрительным взглядом.
— Я-то хорошо знаю цены. Таких фляг сейчас на складе полно. Затоварились, понятно?
Майна с сомнением качает головой. За две недели труда они с Меджей всего-то десяток таких фляг нашли, а скупщик говорит «затоварились».
— Если таких фляг, как ты говоришь, полно, тогда взял бы да и собирал их сам. Зачем к нам-то за ними ходишь?
— Ну, мне некогда с вами болтать, — отмахивается скупщик. — Продаете или нет? У меня и без вас дел много. — Сказав ото, он берется за свой мешок, делая вид, что хочет уйти.
Меджа прикидывает: десять фляг по двадцать центов за штуку — итого два шиллинга. Да металлолома на шиллинг. Все же три шиллинга лучше, чем старые фляги. Есть-то их не будешь. Майна же готов растоптать все эти фляги и послать скупщика к чертям.
— Погоди, — останавливает Меджа скупщика. — Двадцать пять центов за штуку, идет?
— Двадцать.
— Мошенник, — ругается Майна.
В конце концов вышло так, как хотел старик. Довольный покупкой, он зашагал, прихрамывая, прочь, а парни, укрывшись от моросящего дождя, смотрели ему вслед и думали о том, как будут жить дальше. Меджа взглянул на деньги, лежавшие у него на ладони. Все монеты старые, расплющенные; посередине каждого десятицентовика зияет дырка — вещественное доказательство того, что деньгам — грош цепа. Одни железки отдал, другие взял. Ну и сделка! Меджа покачал головой. Вот бы получить доступ к главному скупщику — тому, что с капиталом! Но главный скупщик стоял где-то на верху лестницы, они же с Майной — на самой низкой ее ступеньке. Подниматься по этой лестнице умеет только бессовестный оборванец-посредник.
— Если бы я мог связаться с главными скупщиками впрямую, — проговорил Меджа вслух. — Если бы я мог, то собрал бы на улице все баки и обменял бы их на настоящие деньги.
Майна вяло улыбнулся.
— А где бы мы тогда спали?
Меджа в раздумье почесал затылок.
— Для сна один бак сохранили бы.
— В нем не было бы нужды. — Майна похлопал друга по спине. — Сидели бы за решеткой, и деньги у нас давно отобрали бы.
Они принужденно засмеялись.
Дождь перешел в ливень. Теперь все канавы и баки зальет водой, и придется искать другие места для ночлега.
2
Старик ковылял по улице, озираясь выпученными близорукими глазами по сторонам. Время от времени он останавливался, с трудом оборачивался назад или заглядывал в мусорные баки, стоявшие тут и там на тротуаре. От одуряющей вони его большой широкий нос морщился. Послеполуденное солнце палило нещадно, и старик чувствовал себя в крахмальном белом костюме очень стесненно. Его сандалии, надетые на босые ноги, внутри сделались скользкими от пота. Из промежутков между ремешками робко выглядывали грубые, в мозолях пальцы.