Младшие братья, будто не вора, а их отстегал Ка-дырберген, в гневе и обиде ринулись прочь от старшего бия, скрылись в своей юрте.
Надо было уйти и Айдосу: обидел он и братьев, и аульчан, но, как известно, не умел Айдос сотворенное сгоряча изменить и тем более виниться перед теми, кого обидел. Стоял и ждал, когда люди примут сделанное им, охотно или неохотно, с болью, может быть, но примут, скажут себе: «Бог с ним, он старший, его воля — закон». И дождался. Ушли аульчане.
Проводив последнего, а последним был Кадырбер-ген, Айдос подумал: «Теперь-то один что предприму?» Пламя угасло в сердце, и не было причины снова раздувать его. Но и удовлетворения не было от содеянного. Малого добился — многое потерял. Малое, правда, могло стать и большим. Не сразу, не вдруг, потом, когда появится Айдос в ауле не просто старшим бием и даже не главным бием, как сегодня. Сказанное им только что вспомнят и назовут мудрыми слова его. Поднимут над собой Айдоса и уже не опустят, как нынче. Но доживи до того малого — великого! Доживешь ли?
И бий, подумав так, пошел в юрту. Не в свою, где ждал его отдых после долгого пути, где можно было скинуть шекпен, стянуть сапоги и упасть на мягкие курпачи[2] и уснуть. Пошел в другую юрту, большую, не для отдыха предназначенную, хотя там и были разостланы ковры и паласы, лежали подушки.
Ему надо было поразмыслить над тем, что произошло в Хиве, у подножия ханского трона и у края зиндана. А где размышлять, если не в юрте раздумий и споров. Правда, не в одиночестве полагалось раздумывать и не с самим собой спорить. Но бий и не надеялся на одиночество в юрте совета. Без объяснений с братьями не обойтись. Знал это.
Он сел на ковер, что лежал в глубине юрты, как раз против входа — ковер главного бия. Готовился вроде бы для совета с равными себе по крови, но не равными по положению, не склонил голову на подушку, держал ее ровно и высоко, и плечи не расслабил, руки не опустил на курпачу, водрузил ладони на колени, рядом с черенком плети — символом власти бия.
Таким, неприступным и суровым, увидели братья Айдоса, ворвавшись в юрту совета, чтобы высказать все, накопившееся в их негодующих сердцах. Высказать, не стесняясь и не робея. Но заробели сразу. Сникли и остановились у порога.
— Ну! — вернул им смелость словом и взглядом Айдос.
Бегису и Мыржыку хотелось сказать свое, как младшим братьям старшему. Но не было старшего брата, был старший бий. И они сказали не свое, а чужое, принадлежащее Туремурату-суфи, правителю Кунграда. Начал Мыржык:
— Из одного корня растут три дерева, одно тянется к солнцу, два гнутся к земле, потому что оказались в тени старшего…
— Дальше! — подтолкнул брата Айдос.
Не в трех деревьях, растущих от одного дерева, было главное. И не тень мешала младшим подниматься к солнцу. Что же? Пусть скажет Мыржык или Бегис. Вон как приспущены веки его. И слово, и взгляд бережет. Какое слово? Но Бегис молчал. Сказал Мыржык:
— Заслонив нас, ты унизил младших сыновей вели кого Султангельды. Мы ли не дети бия? Не та ли кровь, не те ли мысли у нас?
«Обида! Вот главное, — подумал Айдос. — Поступок мой ранил братьев. Если стрела попала в сердце, надо выдернуть ее». И произнес миролюбиво:
— Не поняли меня. Кто судит, тот должен наказать не одного укравшего, а десять, готовых украсть, наказать порок сам. Не сеющий весной — вор осенью. Укравший по бедности может быть прощен, укравший по злому умыслу — не будет прощен никогда. Так требует справедливость…
— Не справедливость требует, а гордость. Поднимая собственную голову, ты опускаешь наши, — в сердцах выпалил Мыржык.
Было еще что-то, о чем не решался или не мог сказать Мыржык. И Айдос повернулся к Бегису:
— Ты думаешь так же?
Веки Бегиса совсем смежились, едва приметна щель, а за ней пламя, черное пламя.
— Да.
— И слова те же?
— Да.
«Прочь, ослепленные завистью! — хотел крикнуть Айдос, но вовремя сжал зубы. — Прогнав братьев, останусь один. Люди-то могут пойти за Бегисом и Мыржы-ком. Люди идут за теми, кто осуждает бия сегодня, ненависть приманчива, ясна, понятна. Добрая задумка же, да еще невысказанная, туманна. И будет такой и завтра, и послезавтра».
— Не ради себя творю все это, — устало и грустно сказал Айдос.
Мыржык почуял тоску брата, но не принял ее. Рассмеялся, скаля зубы и фыркая.
— Ха! Ради народа! Потому отбираешь у него по следнее и везешь хану! Потому девушек наших решил подарить хивинскому ублюдку!
Надо было все-таки прогнать братьев. Они говорили ему недостойное старшего, недостойное бия. И, пройдясь плетью по их спинам, он не совершил бы дурного или запретного. Отпустил бы он их, да Мыржык помешал. Прокричал визгливо: