И сказал опять Елгельды:
— Сколько нукеров у Маман-бия? Полсотни и то не наберется. Хивинцев же три сотни. Изрешетят пулями Мамановых джигитов. Полягут вместе с конями у стен Айдос-калы. И мы ляжем.
— Куда же? — спросил измученный и скачкой и сомнениями Мыржык.
— К Кок-Узяку, — ответил скакавший рядом Елгельды. С самого начала он вел туда Мыржыка. Но не прямым — окольным путем. А теперь пора было скакать напрямую. И лошади устали, времени в обрез.
— Там кунградцы, — заметил Мыржык, — нукеры суфи.
— Там воины Бегиса, — поправил молодого бия Елгельды. — И они горят желанием отомстить за смерть своего старшего сотника. Желания ваши соединятся…
Ловок был Елгельды. Хитроумен, как отец, капканы научился ставить, не надев еще халат мехрема.
Горящее гневом сердце неразборчиво, торопливо. Ему бы скорее утолить жажду мести.
В третий раз повернул коня Мыржык. Хлестнув его, погнал к берегу Кок-Узяка.
И опять сказал Елгельды:
— Вынослив ваш конь, Мыржык-бий, но не статен. Под старшим сотником должен быть скакун чистой крови.
— Я не старший сотник, — не поняв Елгельды, ответил Мыржык.
— Не были старшим сотником, но когда въедем в камыши, станете им.
— Кто же меня сделает старшим сотником? — продолжал недоумевать Мыржык.
— Конь!
Елгельды остановил своего хорасанского скакуна и спрыгнул на землю.
— Я гнал этого красавца в аул, чтобы передать вам, Мыржык. Это конь брата вашего. На нем погиб Бегис. Теперь он должен нести того, кто отомстит убийце. — Елгельды подвел коня к Мыржыку и передал ему повод. — Поторопитесь, старший сотник. К рассвету нам надо добраться до Кок-Узяка. Когда взойдет солнце, мы въедем в камыши.
Смущенный и растерянный, Мыржык пересел на серого красавца.
— Донесет ли он меня до цели?
— Донесет. Он умеет скакать впереди сотни.
На небе вспыхнула Зухра, звезда уходящей ночи. Восток был еще синим, но синева эта уже блекла. Где-то недалеко родилось утро.,
Верно, надо было спешить. Надо было промчаться мимо Айдос-калы незамеченными. Нукеры бека при свете дня сняли бы с седел всадников. Пули у хивинцев были меткими.
45
Не утихла еще боль от первой раны, а судьба готовилась нанести Айдосу вторую. И глубже первой, и больше первой.
Он не смыкал глаз ни ночью, ни днем. В изнеможении забывался иногда на мгновения какие-то, и тут же являлся Бегис. С той самой злой и печальной улыбкой. Не говорил ничего, не проклинал брата. Молча смотрел. — Алла, пощади! — стонал Айдос.
Видение исчезало. Исчезало, чтобы снова возникнуть, как только измученное тело оцепенеет в забытьи.
Почернел Айдос. Клочьями обвисла его когда-то пышная борода. Губы высохли от огня, что постоянно горел внутри. Глаза светились каким-то мертвым пламенем. Безумным был взгляд.
Близким так и казалось, что бий лишился разума. И они избегали Айдоса. В юрту к нему не заходили, а если он выглядывал из нее, прятались за хлевами или копнами сена.
Отходил Айдос лишь рядом с сыновьями — маленькими Туре и Рзой. Он мог даже вздремнуть, чувствуя их руки на своем лице. Руки эти будто отгоняли страшное видение.
Жена бия Айша нарочно впускала к отцу малышей, чтобы они отвлекли его от тяжких дум. И прежде она делала так и лечила этим недуг мужа. Мучился Айдос, расставшись с братьями, а сыновья, крошки тогда, затевая возню с отцом, веселили его, отвлекали от мрачных дум.
Сейчас, подросшие, они вели себя спокойнее. Чувствовали будто тяжелую ношу, что взвалило горе на отца, и старались уменьшить ее. И верно, было легче с сыновьями Айдосу.
Иногда он звал к себе Доспана. Стремянный тоже казался ему сыном. Он мог поделиться с ним, мог спросить совета. Настал день, когда гордому и самолюбивому Айдосу потребовался совет.
О несчастье, павшем на семью Султангельды, не говорили. Будто не было того боя, не было смерти Бегиса. Будто шла жизнь, как всегда, и лишь старший бий чуточку занемог.
О весне уходящей говорили. Жалели, что война помешала засеять добрую землю на берегу Кок-Узяка, что пасти скот стало трудно — мешают разбойные соседи, угоняют коров.
И все же как-то прорвалось запретное. Сказал Доспан:
— Не мучьте себя, мой бий. Нет на вас вины. Вы избавили степь от зла.
Сжался бий. Словно замахнулись на него плетью тяжелой и сейчас ударят. Страшно ему стало, и он посмотрел на стремянного с мольбой: «Не надо, сынок!»
Но Доспан не понял Айдоса. А может, и понял, да посчитал, что слова его снимут боль с сердца бия. Для того и начал разговор: