Доспан у него единственный сын, как был единственным сыном Аманлыка и сам Жаксылык. Может, и прежде в роду шли единственные сыновья, да не знает жизнь своих предков Доспан. Счет ведет от Аманлыка, друга и сподвижника славного Маман-бия. Что было прежде, развеяли ветры. Ведь ничто не остается в степи после ветра — лишь ч песок да янтак, корнями ушедший в глубь земли. Ветер набегов смел аулы каракалпакские, погнал народ с родных мест к далекому Аралу. И если бы весенним, напоенным теплом был тот ветер, сбереглись бы многие, и Аманлык сберегся бы: кто несет на руках сына, тому сам бог велит жить. Но то был ветер зимы, лютый как зверь, не щадил, не миловал, убивал и холодом, и голодом, и ножами разбойных соседей. Упал под тем ветром Маман-бий, не дошел до моря и Аманлык. Не видать бы синих волн и Жаксылыку, да, чуя свою смерть, Аманлык продал мальчишку баю. Не за горсть муки просяной: что мука, когда нутро холодеет и силы гаснут, как огонь на ветру! Бог с ней, с просяной мукой, с куском мороженого мяса, что бросил бай Аманлыку. Сын будет жить — вот какова плата.
К морю вышел Жаксылык невольником. Доля невольничья несладка, но не попытался мальчишка избавиться от нее, как не попытался и облегчить ярмо, на детое хозяином. Трудился много. Первым встречал зарю, последним провожал ее.
Хаким каракалпаков Айдос-бий по велению времени или по побуждению сердца — кто теперь знает! — решил сделать Жаксылыка своим помощником — трудолюбив и честен Жаксылык. И, наверное, сделал бы. Близкие бия, однако, не посчитали трудолюбие и честность богатством, достаточным, чтобы быть рядом с би-ем, не хватало знатности Жаксылыку. А где добудешь знатности, если в жилах твоих течет кровь простолюдина! Копать землю, сеять просо — вот твое дело. К земле и приставил сироту Айдос. Однако человек на земле сам по себе и держится. Подует ветер, сорвет с места и погонит по степи как перекати-поле. Ему надо корни пустить. Помог бий Жаксылыку вырыть землянку, женил его на горбатой девушке и тем привязал сироту к земле. Еще крепче стала привязанность, когда родила ему жена сына, наследника.
С того года, а может, с того дня признал Жаксылык себя счастливым, и уже другие дни и другие годы, какими бы черными и печальными ни были, не гасили доброго света в душе Жаксылыка. Даже когда умерла жена, оставив на руках его пятилетнего Доспана, он утешал сына: «Не плачь, ягненочек мой. Плачут несчастные, а ты, имеющий отца, счастливый…»
Так уверовал в свою счастливую долю Доспан. От отца принял и тот свет надежды, с которым и лихо кажется не лихом, и беда не бедой. Сам-то отец этот свет обронил — ослеп Жаксылык. Вечная ночь настигла его, когда сыну едва минуло двенадцать.
Тьма не ожесточила, однако, сердце Жаксылыка.
— Не все отнял у меня всевышний, — рассудил он мудро. — Оставил сына, ягненочка моего. Это ли не великое богатство в мире утрат!
Те же слова сказал и Айдосу, когда Доспан привел его к бийской юрте:
— Не поводырем родился сын мой, дай ему дело, бий!
Другому бы отказал Айдос, а безглазому не мог. Как приставил когда-то Жаксылыка к земле, так приставил сына его к скоту.
— Пусть стережет стадо!
Не его, бия, стадо получил Доспан, — бийский скот пасли именитые пастухи, не юнцы, как Доспан, и не дети безглазых. На краю аула стояли тридцать мазанок и юрт. Там нашлось и стадо для мальчишки. Большое ли, малое ли, не в том суть. Могли кормиться из хозяйских рук и отец и сын — вот главное. Голод-то уже стучался в дверь Жаксылыковой землянки. Прогнал голод Айдос-бий.
И снова заговорил о счастье Жаксылык:
— Когда в руках степняка пастуший посох — он человек. Обронишь его — упадешь сам.
Не ронял посох Доспан, твердо стоял на ногах и считал себя человеком.
А они, лежащие на земле, связанные, ровно скот, арканом, называют его несчастным. Проклятые!
Он поднялся еще выше на свой холм, на самый гребень, и пожалел, что не много, не больно много земли насыпал, не дотянул до холки коня, тогда бы с самого далекого края аула увидели бы степняки вставшего с посохом счастливого Доспана.
Думы куда не заведут человека! Вознесясь над землей, Доспан перестал видеть и степь, и аул, и стадо, лишь небо раскрылось перед ним. А оно в те часы было ясно и бездонно. Сколько ни гляди, ничего не приметишь, лишь синеву и редкую птицу на нем.
Человек верит, что в степи он один. Верил и Доспан. Ошибся. Второй уж раз за день. Была еще душа, и была рядом. Когда глядел на небо Доспан, чьи-то ладони закрыли ему глаза. Не испугался он, как в первый раз, да и способны ли напугать юношу девичьи руки — они бывают такими тонкими и нежными.
Снять бы их с глаз, обернуться и увидеть лицо той, что подкралась тихо. А не снял Доспан чужих рук, — напротив, прижал их еще крепче к глазам. И дерзкой степнячке не позволил оторвать ладошки.