Когда Рита на цыпочках выходит из дома, уже темно. Она сворачивает не в тот переулок, озирается: в свете лампочки над входной дверью копаются в мусоре кошки, разорванные мешки устилают ее путь. Немного подальше она останавливается перед дверью бара, высматривает за стойкой очертания некой фигуры. Никогда бы не вошла она в это заведение одна, не смогла бы выдержать устремленные на нее взгляды. Заслышав шаги, она поворачивает голову в сторону тупика и роется в сумочке. В условленное время скрипит дверь, она идет на несколько шагов впереди, он молча следует за нею. Если кто-нибудь пойдет за ним следом, то увидит, как между его ногами мелькают ноги Риты; кажется, будто его огромная тень поглощает ее сзади, его уверенная поступь определяет скорость ее шагов. Ступени последнего моста он берет в несколько прыжков и тем выбивает ее из ритма. Едва она успевает дойти до арки проходного двора, как его лицо уже нависает над ее лицом, он хватает ее — это его приветствие. Из кармана брюк он достает связку ключей, позвякивает ими у нее над ухом и приглашает следовать за ним.
Здешний хозяин — клиент моего мужа, говорит Рита. Она находит это заведение безвкусным, добавляет, что оно напоминает ей об Эннио, все съеденные здесь рыбы погибли у него в лодке, на этой плавучей бойне. Пока она говорит, а ее глаза ищут за остекленной дверцей холодильника рыбьи тушки, он прижимается к ней. Взгляд ее замирает на давно издохших раках-богомолах.
Дома, размышляет она, дождевальные установки разбрызгивают теперь на полях воду из оросительных каналов; каждый второй понедельник Заячий луг, что выше деревни, заливает водой. Плющ там желтеет, а зеленый лук вообще не желает расти. На том Заячьем лугу я вкусила первый поцелуй, когда уже сочинила себе идеальную любовь и позднее все к ней примеряла. Позднее ветви яблонь сомкнулись над машиной Мартина, и с такой же решительностью, с какой гонял отцовское авто по ухабистой тракторной колее Яблоневого луга, полез он ко мне под юбку. Добившись своего, отыскал в бардачке между дорожными картами бумажный носовой платок и вытер кожаное сиденье.
Альдо сдвигает в сторону корзинки с хлебом, без слов падает на Риту. Она пугается собственных движений, того, что отдается ему, когда надо бы отвернуться, участвует в игре, идет навстречу. На пути домой перед глазами у нее копошатся раки; то, что осталось от него, стекает по ногам теплой влагой.
Рита делает множество дел сразу. Поскольку она пытается всюду поспеть, голова у нее идет кругом. Она такой неорганизованный человек, что вечно попадает в цейтнот. Магазины вот-вот закроются, а она еще ничего не купила. Собирается гроза, а белье висит под открытым небом. Она знает, как надо себя вести, чтобы хоть иногда казаться себе стоящим человеком, испытывать нехватку времени, как другие, чем-то заниматься, как другие. Ее занимает не то, что хотелось бы делать самой, а то, что ей надо делать для других. Она стряпает для Эннио, открывает ему дверь, когда он приходит домой. Складывает пижаму и кладет под подушку. Вечером отворачивает одеяло. Вещи, которые не привлекают к себе внимания, она перемещает так, что они начинают мешать: вазу с георгинами ставит на тумбочку возле кровати, белье кладет в умывальник. Иногда она выбрасывает важные записки или свежую рыбу, относит в чистку костюмы, когда ее никто об этом не просит, все переустраивает по-своему. Такое поведение, понятное только самой Рите, для Эннио невыносимо. Непредсказуемость — ее оружие, так она привлекает к себе внимание, и пусть это будут лишь проявления недовольства: она подвергается нападкам — значит, существует.
Услышав, что Эннио поднимается по лестнице, Рита бросает лапшу в воду. Он садится за стол, не сказав ей доброго слова. Ворот его рубашки взмок от пота; когда он наклоняет голову и начинает говорить, голос у него дрожит. Где соль? Она не сразу подает ему солонку, и он срывается на крик. Ей становится ясно: он знает, должно быть, кто-то что-то видел. Он хватает солонку и вытряхивает содержимое за спину. Во время еды, пока она провожает глазами лапшинки, которые соскальзывают у него с вилки, он велит ей надеть туфли. Убирайся с глаз моих, говорит он. И: подожди на улице, пока я управлюсь.
Каждый день одно и то же: Мареш берет из пачки «Курир», кладет на стол десять шиллингов, но никогда не скажет «спасибо», «добрый день», «до свидания». Ни рукопожатия, ни кивка, ни даже взгляда; зато потом, когда в ресторан входит Симонич, — поцелуи в обе щеки, приветственные и прощальные. Целуют только людей светских. Мареш обмакивает франкфуртскую сосиску в горчицу и опять берет меня в оборот: ведь так хочется помечтать об Италии. Все они любят Италию, вернее, то, что они считают Италией, — Тоскану, Венецию, оливковое масло холодной выжимки, кофе «Сегафредо». Когда я заказываю меланж[1], они качают головой.
1
Кофе пополам с молоком.