В магазин входит постоянный клиент, становится за столик у окна и разворачивает свои пакетики. Рита наливает в фужер полусухое шампанское и подает ему. Размашистым движением он высыпает на тарелку маслины — несколько штук скатываются на пол, одновременно звонит телефон, а только что вошедшая секретарша директора фирмы «Рабич», как всегда, нерешительно стоит перед витриной с бутербродами. Когда Рита наклоняется, чтобы подобрать черные маслины, взгляд ее падает на каблуки дешевых туфель посетительницы и ее отечные лодыжки. Сейчас, думает Рита, она меня спросит, какова лососина — не жирная ли и не лучше ли ей попробовать сырокопченую ветчину; она будет тыкать указательным пальцем в чистое стекло витрины и гонять меня от одного бутерброда к другому. Не этот, вон тот, нет, рядом, или все-таки лучше этот, в последнем ряду.
Почему бы всем им не сидеть в ихних венских ресторанах и не уплетать любимые копчености? Они становятся все противней, эти балованные буржуазные барышни, эти нувориши в сшитых на заказ костюмах, которыми они пытаются отвлечь внимание от своих рыхлых носов, обличающих пьяниц.
Винный магазин Стикотти. Петер, ты же знаешь, сюда ты мне звонить не должен. Нет, только через десять дней. Ему пришлось поехать в Кормон, оттуда он отправится дальше, в Тоскану. Хорошо, в восемь часов.
Недавно здесь передавали песни Баттисти[14]. Секретарша директора улыбается и подходит в своем мятом платье к холодильному прилавку, чтобы выбрать следующий бутерброд. Постоянный клиент думает, что на него никто не смотрит, и ковыряет в носу. При этом он морщится, словно кто-то светит ему в лицо яркой лампой. Рита решительно выключает радио и принимается открывать коробки.
Мария как была, так и останется учительницей, увлеченной искусством, своенравной. Мы едем с ней на Сан-Джорджо, но она видит там только два полотна Тинторетто. «Тайная вечеря» Веронезе — пытаюсь я ее спровоцировать — мне нравится больше. У Веронезе нет «Тайной вечери», есть только «Пир в доме Левия». Я умолкаю и оставляю ее одну. Лифт, поднимающий на колокольню, не работает. Слышу, как один монах говорит, что бенедиктинский монастырь вскоре будет закрыт. С октября их здесь останется всего двое. Поскольку платой за вход в башню они больше не распоряжаются, а министерство доплачивает всего девятьсот тысяч лир в год, им остается только одно — поискать работу в каком-нибудь другом монастыре.
С Марианной я редко посещал церкви и музеи, только один раз мы побывали с ней в Галерее Академии. Она затесалась в группу французских туристов, повторяла услышанное, запоминала: когда Веронезе закончил свою «Тайную вечерю», инквизиция обвинила его в ереси за чрезмерно яркую образную фантазию. Но вместо того, чтобы переписать фигуры, он просто изменил название картины. Я последовал примеру Марианны и присоединился к итальянскому священнику, который вел группу, но, еще не успев узнать что-либо про Тициана, услышал вопрос, заплатил ли я. Я покачал головой. Тогда мне было отказано в праве слушать.
С одиннадцати утра до полуночи сидят они перед киноэкраном, выходят из Большого зала с красными, как у кроликов, глазами и старательно пишут свои обзоры в то время, как я стою перед базиликой, наслаждаюсь солнцем и злюсь на Марию. Она со мной не считается, читает свои путеводители, а я должен ждать. Каждое путешествие она использует для пополнения образования. Беспечной она становится, только если пьяна, тогда она расстегивает мне рубашку, зарывается лицом в волосы у меня на груди. Прошлой ночью я прижал ее к краю бассейна неработающего фонтана, но она вырвалась и, громко смеясь, застучала каблуками дальше. Вдруг я услышал какое-то невнятное бормотанье и увидел в начале ряда ларьков холм из одеял. Там, где утром лежал картон, что-то зашевелилось, высунулась рука, ощупала мостовую, чтобы убедиться, что бутылки все еще там, потом спряталась опять. Тело под холмом, казалось, приподнимается. Только когда вокруг все стихло, холм понемногу опустился.
В местных газетах — ни строчки кинокритики, зато Марлон Брандо, издавший автобиографию, обеспечил небольшой скандал: хотя руководитель фестиваля Понтекорво — лучший кинорежиссер, с каким ему довелось работать после Казана и Бертолуччи, но он расист. Всегда носил с собой пистолет, даже грозился его застрелить.