На Гранвиале скопились машины, сзади у них, словно по команде, вспыхивают, множатся, гаснут огни стоп-сигналов. Недалеко от пристани Рита еще раз останавливается, оборачивается назад. Здесь, на этом острове, где оставляют машины, вдалеке от омываемых водою дворцов, она с первых дней искала знакомое, привычное, бегала вокруг опрятных домиков и успокаивалась, только обнаружив, что кто-то у себя в саду разравнивает гравий или обрезает розовые кусты.
Чуть позже с палубы катера она видит далекие светящиеся точки на Рива-дельи-Скьявони, из-за сильного волнения на море они прыгают вверх-вниз. Вблизи эти фонари — три лампы, соединенные в виде треугольника, — похожи на готовые к отправлению локомотивы. Зимой, вспоминает Рита, я ездила на пляж, потому что ракушечные осколки хрустели под ногами, как смерзшийся снег. Времена года здесь почти ничем не отличаются друг от друга, разве что лето ощущаешь как душную жару, а зиму как влажный холод. Межсезонья — это привилегия дворцовых садов, обнесенных стенами, а за их пределами люди довольствуются орхидеями в пластиковых коробочках, пучком могильных цветов с прилавка напротив острова Сан-Микеле.
Рита разглядывает лица вокруг и думает об Альдо: как он вышел из остерии, словно зашел туда только что-то взять, например, рюмки для праздника или две-три бутылки вина; как он, выходя, выудил из стеклянной вазы сладкую булочку — «буранелло» — и сунул в карман брюк; как перед тусклым зеркалом в задней комнате откинул со лба редкие волосы и в конце концов надел шапку. Он сказал только: пошли.
Что это ей вздумалось — ни с того ни с сего, я ее не понимаю, как гром среди ясного неба — будто он в первый раз ее ударил. Ведь я годами пытался ее переубедить.
Кельнер уже едва держится на ногах. Посуда на подносе дребезжит. Он вытирает столы, пепельница вот-вот упадет.
Да, чаю, пожалуйста. Я сел не на ту сторону, мне бы следовало знать: за этими столиками часами приходится ждать, пока принесут чай.
Это хорошо, что она едет — уезжает оттуда, приезжает сюда — с миллионами рыб в голове; все ее воспоминания навсегда отравлены. Перед ее глазами он и здесь без конца будет резать угрей на порционные куски, заворачивать их в бумагу, ее уши всегда будут полниться его криками, только из водостоков уже не поднимется вода, из водостоков в лучшем случае поднимется пар, и в лучшем случае зимой.
Эту затрещину мы должны отпраздновать, полагает Рита.
Мне от нее уже не избавиться, так же как она не смогла избавиться от него, не знала, как это сделать, а быть может, и знала, но не нашла в себе мужества, вот и я не найду в себе мужества, мы все сплошь трусы, начиная с нашей матери.
Портьеры у входной двери шевелятся, взбухают в одном месте и снова опадают. Это не она: чересчур тонкие ноги, — озирается, нашла его и смеется.
Если она учительница, то уже опоздала.
В Вене Рита будет скучать, я ей об этом сказал. Будет целыми днями меня ждать, а ее рыбы — поднимать волны, а его руки — хватать ее рыб; ночами она будет падать на мраморную плиту, а он — ее убивать. Убивать много ночей подряд: я уже слышу, как она кричит во сне, — дубиной по голове, ножом в грудь. Я тоже тут: сижу с ней рядом, держу за руки.
Про мой чай кельнер забыл, несет мимо пустые стаканы и чашки. Чаевых не получит. Или… все-таки? Иначе как я буду выглядеть перед Марией.
Толстяк останавливается в дверях, почесывает у себя за ухом. Самоуверенными, в сущности, выглядят только парочки: она прячется у него за спиной, а давно ли они знают друг друга, показывает дверь, которую он либо придерживает для нее, либо отпускает.
А вот и она. Это ясно по тому, как она озирается, ищет мое лицо; потом, уже стоя передо мной, она будет искать слова, зажав сумочку в левой руке, а правой отводя волосы за ухо, чтобы прядь их тотчас же снова упала ей на лоб.
Учительница. Я себе учительницы не искал, но ведь сердце куда упадет, там и лежит, пока еще какая-нибудь на него не наступит и не растопчет, по ошибке или нарочно, и я опять не начну корчиться, изнывая по Сюзанне, по Марианне.
В каюте начинается суета. Все высыпают на палубу. Когда Рита сходит на берег Ривы, торговцы как раз начинают упаковывать свои пластмассовые гондолы и коралловые бусы. Старая женщина продает корм для голубей, хотя большая часть этих птиц уже убралась в ниши и на подоконники. Рита проходит мимо человека, который сдувает на каменные плиты пену со своего пива. Собака тявкает на игрушечный автомобиль с дистанционным управлением, гонится за ним, пятится назад. В витринах ресторанов рыба разложена на кубиках льда, официанты расправляют декоративную зелень, озабоченно снуют туда-сюда, хотя посетителей почти нет.