Я вслух рассказывал мертвому телу свои мысли:
– Это к лучшему, что именно я убил тебя, а не наоборот. Ведь я не успел рассказать тебе, что я такой же, как ты. А я такой же… пусть помладше, но такой же. А сейчас вот, рассказал. Теперь тебе не нужно уничтожать мир, ведь у тебя есть я. Братишка!!! – рыдал я.
Пьяный бред лился рекой. Коньяк закончился, нужно было что-то делать.
Украшения на теле Толика притягивали взгляд. Я снял цепочку с крестиком с шеи трупа и одел на себя. Будет тебе завтра, Валера, компенсация за пропитые мною часы. Затем, на всякий случай, обыскал Толика, но кроме документов у него больше ничего не было. Я сунул их себе во внутренний карман и, пошатываясь, побрел к выходу с кладбища.
Пистолет остался лежать на асфальте, труп продолжал сидеть на скамейке. Скрыть следы убийства мне даже как-то не пришло в голову, ведь я думал, что очнусь завтра в тысяче километров отсюда.
Я схватился за голову. Как? Почему я остался в этом носителе? Еще раз все проанализировав, я пришел к выводу, что дело в цепочке, которую я снял с убитого. Каким-то образом этот светящийся металл усилил связь моей души с чужим телом.
Значит, это правда. Толик и впрямь нашел способ задерживать душу в теле на долгий срок. Честно говоря, когда он сказал, что может надолго задерживаться в одном носителе, я не особо ему поверил. Я принял это как выдачу желаемого за действительное. Я тоже много раз фантазировал, что у меня появится собственный носитель, в котором я смогу задержаться на срок больше, чем один день. И это нормально — мы всегда желаем недоступного.
Сообразить, что ему незачем было врать, я не успел: слишком много информации свалилось на мою пьяную голову, слишком быстро все произошло.
Я снял цепочку у себя с шеи и рассмотрел ее более внимательно. Массивная цепь была выполнена затейливым плетением ручной вязки. Очень толстая. Металл при дневном свете был похож на серебро. Я припомнил, что в темноте он излучал слабый свет. Совсем как те…
И тут я вспомнил, где видел точно такие же украшения. И без того дрожащие руки Валериного тела затряслись еще сильнее. Мне срочно требовалось выпить. Сделав над собою усилие, я поднялся и направился в пивную, расположенную неподалеку от Валериного дома.
На лестничном марше я разминулся с Никифоровым. Тот собрался было мне что-то сказать, но, увидев мой взгляд, замялся. Отвернувшись, он прошел мимо.
В пивной было немноголюдно, из пяти человек я, точнее мой носитель, знал только двоих. Кивнув знакомым, я прошел к кассе и заказал две бутылки «Балтики» из холодильника и один бокал пива на разлив. Кинув на прилавок 500-рублевую купюру, я залпом до дна осушил бокал, взял в каждую руку по бутылке, и, не дожидаясь сдачи, вышел.
Выглянувшее из-за туч солнце начинало припекать. Я прошел вглубь двора и сел на еще не до конца высохшую скамейку на детской площадке.
Пиво выполнило свою задачу: руки перестали дрожать, в голове прояснилось.
За те тысячелетия, которые я существую, я участвовал во множестве войн. Обычно, я принимал чью-либо сторону и действовал в ее пользу вплоть до победы моих сторонников. Ну или поражения – раз на раз не приходилось. Для меня это была своеобразная игра – развлечение. Если я попадал в тело противника, я совершал диверсии, в тело сторонника – подвиг.
Война – штука крайне неприятная. Первая мысль, которая приходит мне в голову при упоминании о войне, — это боль. Обычно, получив более-менее серьезное повреждение тела, я, по мере имеющихся возможностей, пытался вырубить или ликвидировать носителя. Чаще ликвидировать. Под рукой практически всегда находилось оружие – будь то меч или пистолет.
Вопреки сложившемуся мнению, именно из-за боли от полученных в бою ран я вспорол себе живот, находясь в теле Минамото но-Тамэтомо. Родственники распиарили мою смерть как смерть чести, распространив слухи, что я сделал это во избежание позора плена. Мог ли я в тот момент подумать, что мой способ самоубийства так понравится военным. Впоследствии это переросло в целый ритуал – сэппуку, или, как говорят в народе, – харакири.
Если под рукой оружия не было или я не мог его применить, например, из-за отсутствия рук, я бился головой об стену, пол, камень, дерево, пока не лишался сознания.
За всю мою бытность я трижды не мог быстро избавиться от тела, испытывающего боль. Все три раза случились во время самой страшной, разрушительной, собравшей наибольший урожай человеческих жертв войны – Второй Мировой. 1939 – 1945 годы — за этот короткий промежуток времени я испытал больше боли, чем за несколько тысяч лет своего существования. И львиная доля этой боли была связана с одним именем – Герта Оберхойзер.