Взвод! Одно название осталось. Из «стариков», самых надежных, всего двое уцелели — Митрохин да Фомичев, недавно произведенный в ефрейторы. Вон они, как всегда, чуть впереди прочих, держась поближе друг к другу, выставив перед собой бывалые трехлинейки с гранеными иглами штыков. Фомичев бежит, не сгибаясь, лихо выпятив грудь с новеньким солдатским «Георгием». Рядом с высоченным ефрейтором Митрохин кажется приземистым, хотя сам по себе не ниже остальных. К тому же солдат еще и пригнулся, а плечи приподняв — скатка левое ухо закрыла. Его белобрысое скуластое лицо напряженно устремлено навстречу невидимой пуле и неведомой доле. Оба заприметили обогнавшего их взводного, первыми крикнули «ура!» — прочие подхватили.
Теперь Черкасский бежал впереди, не оглядываясь, уверенный в своих людях. То и дело взмахивал тяжеловатой шашкой, подбадривал, звал за собой. Только для того и нужно было ему сейчас это созданное для смотров и столь неудобное в пешей атаке нарядное оружие. Рубануть шашкой живую плоть прапорщику еще не доводилось, в рукопашной надежнее был наган — загодя расстегнутая и сдвинутая вперед кобура в случае чего под рукой.
А шашка вдруг выдернулась из ладони да взвилась, блеснув, полетела бог весть куда в поднебесье. За ней вослед взвился и полетел невесомо Черкасский — так ему почудилось, на самом же деле он просто упал, ударившись о землю только что пробитой правой кистью…
Очнувшись, он услышал тишину и увидел над собой, на фоне блеклого неба, тонкий вороненый штык, а поближе — лихие усы Фомичева, прищуренные глаза Лютича, озабоченное лицо ротного фельдшера.
— Где взвод? — произнеслось тише, чем старался, как бывает в тяжком сне.
Увидел, как раскрылся под ефрейторскими усами рот. Но ответа не услыхал. Потому что в тот самый момент фельдшер щедро плеснул в развороченную кисть прапорщика настойкой йода, и сознание, спасая от нестерпимой боли, тух же снова покинуло его. Черкасский не почувствовал, как расстегнули на нем гимнастерку — послушать сердце. И как раз там, где лучше всего прослушивается биение, фельдшер обнаружил сложенный листок помятом бумаги. Тогда проявил особый интерес подпоручик Лютнч: должно быть, письмецо от невесты?
Впрочем, нет. Насколько бдительному подпоручику было известно, невесты имеют обыкновение писать письма посредством собственных нежных пальчиков, измазывая оные чернилами. А здесь, однако, типографский шрифт…
«Господа офицеры!
Постыдная трусость перед начальством и боязнь за свою карьеру — вот что делает вас недругами народа. Наберитесь же не только воинского, но и гражданского мужества! Защищайте свой народ, помогайте ему вооружаться и организовываться для восстания, готовьтесь выступить его военными вождями в последних решительны к битвах!»
Эх, прапорщик, прапорщик! Как же это непредусмотрительно, как легкомысленно — идти в дело, имея при себе такую бумаженцию!
9. КОНЕЦ ЗИМЫ В ПОДОЛЬСКЕ
Огражденные стеной корпуса завода «Зингер». Два корпуса новых, сплошь в стекле, один повыше, другой пониже. За ними — угловые башни старого корпуса, похожего на крепость. Далее — еще корпус, под двускатной кровлей, и еще строения… Высоченная труба коптит серое небо. Порывы студеного ветра рвут в клочья черный дым, взвихряют снег на пустыре и крышах. Последние судороги обреченной зимы…
В ночь на 28 февраля вернулся из Москвы посланный за новостями представитель подольских большевиков. И сразу после утренних гудков по цехам заводов «Зингер» и «Земгор» пролетело в шапке-невидимке будоражащее слово: «РЕВОЛЮЦИЯ!»
Пошла по рукам только что доставленная из Москвы свежая листовка! «Товарищи, бросайте работу! Солдаты! Помните, что сейчас решается судьба народа! Все на улицы! Все под красные знамена революции!»
— Революция, товарищи! Слышите?! — Иосиф, опшалев от радости, метался по цеху меж станков, хватал инструментальщиков за плечи, тормошил. — В Петрограде революция! В Москве революция!
— Кончай работу! Все — во двор!