— Что, Николай Георгиевич? Час от часу не легче?
— Вот именно!
5. ВЕЛИЧАЙШЕЕ ИЗ БЕДСТВИЙ
У Варейкисов хохотали. Так дружно, так громко, что пламя керосиновой лампы метнулось испуганно, едва не погасло — на стекле затемнели мазки копоти.
— Ну, сынок, потешил! — Михаил Викентьевич, все еще смеясь, вздрагивая костлявыми плечами, подправил фитиль — лампа успокоилась, перестала коптить. — Давно так не смеялся… Еще там есть что-нибудь в таком же роде?
— Сколько душе угодно. — Иосиф ткнул палец в последнюю страницу обложки принесенного им журнала, где печатались объявления и рекламы одна другой забавнее. — Вот, послушайте.
И, подбадриваемый новыми вспышками смеха, он прочитал:
«Наш совет — даром. Если Вы страдаете… робостью, слабою памятью, бессонницею, головными болями, если вы нервны, раздражительны, переутомлены, напишите нам и вы узнаете самый верный способ, как от этого избавиться. Мы ничего не скроем от Вас. В закрытом конверте без фирмы, бесплатно. Требования адресовать: Российско-Американскому Т-ву Аптекарск. Торг. отд. 17/2. С.-Петербург. Почт. ящ. № 371».
— На всю Россию призыв! — заметил Иосиф насмешливо, швыряя журнал на стол. — Только нам этот призыв ни к чему. У нас тут слабонервные не водятся. И немощные тоже.
— Не зарекайся, сынок! — Михаил Викентьевич перестал смеяться, вздохнул озабоченно. — Хворь, она не разбирает, к кому пристать. Сегодня смеемся, а завтра — к аптекарю за лекарством.
— Нет лучшего лекарства, чем здоровый смех, — с веселой беспечностью возразил Иосиф. — Я вас теперь ежевечерне лечить этим лекарством буду. Никакая зараза не пристанет. И вообще, скажу я… У нас, у Варейкисов, крепкая плоть и крепкие души. Уж коли выпала мне, Варейкису, честь родиться мужчиной — я этой чести ронять не смею!
— Ишь ты какой!
— А что? Наш Иосиф и впрямь мужчина хоть куда…
Это все были шуточки… Однако по поводу принадлежности к «сильному полу» вскоре шутить перестали. Большинству мужчин суждено было облачиться в суровые ратные одежды. И Санкт-Петербургу предстояло переименоваться в Петроград.
Ибо уже заряжен был револьвер Гаврилы Принципа и сочтены часы жизни эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги. Уже заряжены были сотни крупповских орудий всевозможных калибров и заканчивался последний мирный день над планетой.
И прежде чем созрела вторая русская революция, по многим полям и дорогам Европы кучерявыми садами — не зелеными, а бурыми — высыпали сотни взрывов. Это взорвался мир. Началась первая мировая война.
Возможна ли жизнь нелегкая российская без песни, тем паче — перед ликом военных испытаний? И фельдфебель Жучин сочиняет солдатскую песню, преисполненную глубокими верноподданническими чувствами и высоким истинно патриотическим пафосом:
Но в отправлявшихся на фронт маршевых подразделениях почему-то предпочитали петь иное. Звучало четко, как барабанная дробь, — под такое легче шагалось. Особенно — под припев, с отчаянным присвистом:
Легко шагалось под такую песню. А дальше… Дальше ждало то, что легким не бывает. И быть не может.
Оставшиеся в тылу певали всякое прочее. Возвращаясь однажды домой после смены, уже затемно, Иосиф услышал звуки двухрядки. Озорной голос невидимого в темноте гармониста выкрикивал:
Иосиф усмехнулся невесело. Так, значит, реагирует народ на введение «сухого закона». Что сказал бы теперь тот рабочий из Климовска?..
Появилась десятикопеечная почтовая открытка Никольской Общины Российского Общества Красного Креста: в уютной чистой избе сидит солдатик в накинутой шинели, в забинтованной руке держит ровненькую палочку, с румяным толстощеким личиком пай-мальчика. На него глядит, его слушает, раскрыв глазки и ротик, тоже румяная и толстощекая пай-девочка в красной косынке. И — надпись славянской вязью: «Не спускала бы я глаз, все бы слушала рассказ». Эти упитанные «детки» умиляли до слез не нюхавших пороху обывателей. Фронтовики же, глядя на подобное, либо усмехались в усы, либо матерились.