— Хён. Я выиграл… — джинов Капитан Очевидность плавит в ответ горящими глазами лицо Джина, мысленно ласкает его закушенную губу, ведет взглядом по шее и дышит еще тяжелее.
— Я заметил, Гуки. Это было… сногсшибательно во всех смыслах… — Джин непроизвольно проходится языком по иссушенным губам, вспоминая поединки Чонгука, больше похожие на танец Бога.
Атмосфера неумолимо накаляется. Джин сам втягивает воздух так, будто отмахал раз двадцать туда-сюда на дорожке бассейна. Сладко, горячо крутятся вихри внизу живота, распаляя его, толкая совершить преступление на сексуальной почве. Нервные выдохи кроят расстояние до любимого лица, пока Джин все ближе и ближе клонится к Чонгуку. Рука упирается в стену рядом с его головой, взгляды ввинчиваются друг в друга. Зрачки Чонгука расширяются от прилива адреналина, пока его пленительная фантазия принимает реальное воплощение, обретает физические черты. Да-а-а-а, Джин тут, рядом с ним, дышит в унисон, жмется ближе и распадается на атомы от желания.
Глухим, урчащим шепотом куда-то за ухо, где нежная и тонкая кожа:
— Розовая Принцесса посвящает тебя в свои Рыцари. Принеси клятву, Чонгуки. Мне многого не надо. Обещай навсегда остаться со мной. Навсегда, Чонгуки. — И не сдержавшись, проводит губами, собирает языком стекающие капли пота, от края челюсти и выше до виска, смакуя их соленую сладость. Вкусно. Слушать низкие стоны, растекающиеся над джиновым плечом — горячо.
— Хё-ё-ён… — Чонгук кусает губы, тело бьет крупной дрожью, когда он хватает за руку Джина и тащит по коридору куда-то вглубь университета. — Навсегда с тобой — это слишком мало…
Их недолгий забег заканчивается около какой-то подсобки, от двери которой Чонгук на манер волшебника достает ключ.
— Здесь хранятся маты для соревнований… — дрожащая рука с ключом не попадает в замочную скважину, и Джин Чонгуку совсем не помогает, наваливаясь всем телом сзади, одними только резкими выдохами торопит уединиться, скрыться в их общей Нарнии.
— Маты, хорошо… Маты это отлично… Чонгууууки… — очередной стон в такое близкое аккуратное ухо, очередной вкус соли на языке, пока Джин обстоятельно вылизывает гладкую смуглую кожу на шее, слушая как шипит и ахает его персональное божество. Джин давно числится в идолопоклонниках, затесался в сектанты и даже не заметил когда. У него теперь свой Господь Бог.
Ключ проворачивается в замке, и парни одним клубком вваливаются в темную, пыльную комнатушку без окон и без мебели. Джин только успевает рассмотреть краем глаза стеллажи со спортивным инвентарем и маты, один на другой сложенные горами по углам, пока Чонгук раскатывает, растягивает его по ближайшей пустой от полок стене.
— Джин, мать твою, хён, какой же ты горячий… — В промежутках между поцелуями, обжигающими шею и ключицы Джина алыми пятнами. Мощная сила жмет его к стене, и Джин всем телом ощущает чужие изгибы, впадины и выпуклости, скрытые грубой тканью добока. — Ты закусываешь сладкую, полную губку, и я забываю как дышать. Стоит тебе откинуть голову, показать шею, и я теряю рассудок. Твои взгляды швыряют меня в пропасть, а касания уносят за стратосферу… — Руки судорожно шарят по розовой худи, жмут талию, бесцеремонно хватают джиновы ягодицы и притирают пах к паху как раз там, где стоит до боли. — Скажи, хён, так бывает? У тебя такое бывает? Или я сошел с ума, и меня пора закрыть в мягкой белой палате? — низкие тихие рыки в ворот худи кроют, накрывают, перекрывают Джина, выбивают почву из-под ног.
Каждое откровение лижет жаром низ живота. Хочется растечься тонким слоем по Чонгуку, раствориться в его руках и собраться заново, с новым набором ДНК, одним на двоих. Джин запускает пальцы в мокрые, темные волосы, открывает путь к шее для своих губ и языка. Отбирает инициативу, жаждая не только получать, но и дарить. Целует, пробует везде и без разбора, куда только может дотянуться. Нежная смуглая кожа проминается засосами, загорается пунцовыми пятнами, пока Чонгук стонет часто, низко, жарко, кончая их общий кислород.
— Бывает, Чонгуки, бывает. Ты сказал «хён», и я в нирване. Улыбнулся, и я вижу звезды. Пусть нас двоих закроют в этой палате… — дыхание рвет грудь, голос Джина тягучий и сладкий, как патока, шепот льется карамелью, пока его руки обхватывают сильную бронзовую шею в попытках втереть в себя всего Чонгука. Ноги жмутся сильнее и ближе к крепким ногам, тело трется о жесткие мышцы. Место, где соединяются ноги, явственнее и ярче чувствует толчки мускулистых жадных бедер.
Джина целуют глубоко, мокро, с оттяжкой, до искусанных губ и сбитого напрочь дыхания. Наглые руки гуляют под худи, рисуют узоры по горящей коже, добираются до сосков, гладят и оттягивают, меняя чувственные касания на острые, жгучие. Джин ахает, хнычет в губы Чонгуку, выгибается в его руках и бьется затылком об стену. Искры из глаз, то ли от удара, то ли от переизбытка чувств, и на каждой вспышке пальцы впиваются в жесткую ткань на плечах, требуя свое и мечтая отдать еще больше. У Джина конкретный передоз, крыша летит с высоты, и остается только с размаха встретиться с асфальтом. Господи, дай же доехать до финала и не скончаться.
— Мне нравится, как ты стонешь, хён, как же я жажду тебя… — накаченные руки подхватывают Джина под бедра, заставляя обхватить себя ногами. Пальцы тискают половинки, проводят по расщелине прямо по жесткой ткани джинсов. И Джин скулит от того, что так раскрыт, так тесно прижат, так жестко и требовательно проходится там чужой член. — Ты мой, Джин, ты же знаешь это? — У Джина сияющий пиздец, блики под веками, и скоростной шаттл несет его в туманные дали, где станция прибытия где-то на краю Млечного пути.
От Чонгука несет силой. Смотри и бойся. Чонгук неотвратим как торнадо. Налетает мощными вихрями, подхватывает, переворачивает с ног на голову, уносит в небеса и бьет о землю, выбивая все мысли. Чонгук долго ждал и теперь его не остановить даже силой. И Джин сам не в силах остановиться.
Хочется коснуться его там, где никогда еще не касался. Хочется зайти с ним дальше, раздвинуть границы своей опостылевшей гетеросексуальности. Решившись, Джин толкает и пихает Гука, рвется из рук, шепча в розовое ухо:
— Пусти, Гуки, я хочу, хочу… — что, собственно, он хочет, даже сказать не может. Лучше покажет. Джин падает на колени, задирает длинную полу добока, открывая твердый плоский живот и обтянутый белой тканью член.
— Хён, боже, … Не надо, я, кажется, и без этого сейчас… Боже… — но Джин не слышит как Гук пораженно выдыхает, не смотрит, как он жмурит глаза от разворачивающейся перед ним картины, от вида коленопреклонного Джина, разглядывающего его эрекцию.
— Эй, мелкий… — голос Джина сипит от нехватки кислорода, горло рвут хриплые выдохи, — какой-то ты совсем не мелкий… — И пальцы медленно, чутко проходятся по всей длине прижатого тканью члена. Вот это достоинство. Чонгуково добро трепещет под прикосновениями, рвет штаны напором, пока он сам стонет, не переставая, сжимает кулаки рядом с головой Джина. Запредельно. У Джина самого в паху тесно до слез, ширинка джинс впивается в твердость, причиняя дискомфорт. И он сам уже на грани, не хватает только маленького толчка.
Коснуться губами теплой кожи над полоской штанов, отогнуть край резинки брюк и белья, рассматривая во все глаза открывающееся совершенство. Ровный, длинный, налитый силой и желанием. Твердая мощь, спрятанная под бархатистой кожей. Вены плетут замысловатый узор, обегая член по всей длине. Пресвятая Дева. Джину не продышаться. Башню рвет как никогда. Никогда еще так не жмыхало, не било под дых, не выносило желанием за пределы Вселенной.
— Хён, блядь, сам напросился…
Рука сгребает в кулак его волосы на затылке, прибивает вплотную, прижимает лицом к паху, возит щекой, губами, носом по эрекции, прошивая Джина током по всем конечностям. Он летит над землей со скоростью света от вкуса смазки на губах, от нежности тонкой кожи по щекам, от душного, острого запаха, кроющего нос. Имя Джина раз за разом срывается с четких губ, пока Чонгук снова и снова мажет членом по лицу, упирается затылком в стену, загнанно дышит. Джин не может оторвать глаз от такого шального Чонгука, смотрит, чуть подняв голову, чтобы было удобно, чтобы ему было хорошо. Давай, Гуки, теперь выдыхай.