Выезжая из двора, я увидел на противоположной стороне дороги вывеску «Парикмахерская Надежда», и под ней намалеванная от руки табличка «заходите очень дешево». Есть свои прелести у городских окраин, в центральных районах такая самодеятельность уже немыслима.
Стоп. «Надежда». Вот оно что! Лестница вела в полуподвал. Сделав два крутых поворота я оказался перед дверью, один вид которой был настолько немыслим, что я застыл перед ней, с выпученными от удивления глазами. Посреди деревянной, покрытой облезлой коричневой краской, двери, красовалась бронзовая рука, сжимающая яблоко. Ничего не соображая, я прикоснулся к яблоку и дверь распахнулась сама собой. Вниз уходила еще одна лестница, оканчивающаяся темным дверным проемом. Я шагнул за порог и оказался в небольшой плохо освещенной комнате. На стенах наклеены красотки с немыслимыми прическами. Никакого администратора или робота-консьержа. Сразу комната, разделенная хлипенькой перегородкой. Два кресла с одной стороны, два с другой. И табличка со стрелочками м/ж, как в туалете. Юмор или полное отсутствие такового? На всю комнату вещает голографическая кукла что-то про рост, подъем и моральных уродов, которые этому препятствуют. Раньше это называлось «новости». Но теперь даже у чиновников от пропаганды не поворачивается назвать этот заезженный треп «новостями».
Я молча уселся в ближайшее кресло на мужской половине цирюльни. За спиной возник тощий парень. Киргиз или узбек. Неторопливо накинул на меня фартук, нажал кнопку и сиденье поехало вверх, так что ноги мои заболтались в воздухе. Потом застегнул какой-то подозрительный обруч на моей шее, совсем не похожий те штуки, что обычно используют в парикмахерской. В спине ощутился холодок биотоков. Я прикрыл глаза и сделал вид, что ничего не заметил. Главное никакого удивления, страха, любопытства. Ничего. Пустыня и вон та тумбочка. Это у меня получается неплохо, я отключаю все посторонние мысли, сосредотачиваюсь на одном предмете, находящемся в моем поле зрения и умный прибор, который, как утверждают нельзя обмануть, показывает ровную эмоциональную инфограмму. Ничего. Бескрайняя пустыня и белая с хромированными дверцами тумбочка посредине. Эдакий напрочь лишенный воображения и способности к мыслительной деятельности дебил.
– Какие будут пожелания? – Говорит без акцента. Приятный голос. И это не синхронизатор речи, он говорит сам. Кажется я нашел их. Кажется. Я чувствую, это те кого я искал. Это друзья. Стоп. Пустыня, тумбочка, дверцы. Ничего.
– Ничего…
– А разве вам не все равно? – Пустыня, тумбочка. Ничего. Мне все равно. – Если тебе не все равно, скажи. – Голос дрогнул. Ему страшно. Я приоткрыл глаза. Парень смотрит на меня растерянно, с нескрываемым ужасом.
– Мне не все равно. Совсем не все равно. – Отвечаю я спокойно. Если тебя боятся, то тебе боятся нечего. – Сними эту дрянь.
– Извините, предосторожность, понимаете. – Он поспешно отклеивает ошейник и снимает подозрительно тяжелый фартук. Садится на кресло рядом и с надеждой впивается в меня взглядом.
– Успокойся, иначе твой ВреЧ пригласит сюда тех, кого мы не хотим видеть. И мы так ничего друг про друга и не узнаем.
– Не волнуйтесь, Степан Тимофеевич, не пригласит. – Он показал правое плечо и я увидел глубокую, только начавшую заживать рану.
– Почему ты мне веришь? Как тебе удалось избавиться от этой гадости?! Я думал это в принципе невозможно.
Парикмахер кивнул на монитор передо мной, который я принял за зеркальце. В зеленой рамке горело одно слово «arkadaş», по-турецки «друг».
– Возможно все. Нэвазможного нэт. Yok. Так говорит Ондар, гений наш, – сказал парень. И прибавил, перехватив мой изумленный взгляд. – Да, он турок. Ты же говоришь по-ихнему? Нам оперативка докладывала.
– Нет такого слова «ихнему», приятель. А тебя как зовут?
– Тимур. Я джунгарец из Каракола. Слыхал про таких?
– А как же, и в мечети вашей деревянной, похожей на пагоду был. Красивая мечеть, только стоит неудачно, в новом микрорайоне, не вписывается. Ну примерно как Прежевальский над гаражами на восточном берегу Иссык-Куля. Или продавщица семечек с Ошского базара в кресле директора Государственной филармонии в Бишкеке. Или московская тротуарная плитка вдоль разбитой улицы в Чолпан-Ате.
Джунгарец слушал мое словоблудство, полуприкрыв глаза, как слушают любимую музыку. Я почувствовал, что он готов, резко вскочил, схватил его за шиворот и легонько приложил головой об стену. За неимением хитроумных детекторов, пришлось прибегнуть к такому допотопному способу узнавать правду. Потом рывком подтянул обмякшего парикмахера к себе, заглянул ему в глаза и быстро прошипел: