Тони грузно оперся на стойку. Из горла вырвался странный звук.
– Смекнул? – Металлический голос звучал раздраженно и немного устало. – У малого был ствол. Он устроил пальбу. Больше Эл никому не позвонит.
Тони вздрогнул, и тяжелый аппарат стукнулся о розовый мрамор. Его рот скривился в жесткой усмешке.
– Вот так-то, малыш, – сказал металлический голос. – Спокойной ночи.
В трубке раздался сухой треск, словно горсть гальки швырнули о стену.
Тони очень осторожно положил трубку на рычаг. Перевел взгляд на левый кулак, вытащил носовой платок, мягко помассировал ладонь и правой рукой выпрямил окоченевшие пальцы левой. Промокнул лоб платком. Портье вышел из-за перегородки и подмигнул ему:
– В пятницу у меня выходной. Одолжишь номерок?
Тони кивнул, криво улыбнулся, убрал платок и прихлопнул карман рукой. Затем повернулся, пересек прихожую, три узкие ступени, слабо освещенный главный вестибюль, миновал арку и оказался снова в гостиной. Он двигался бесшумно, словно у постели тяжелобольного. Осторожно, дюйм за дюймом, опустился в кресло. Девушка безмятежно спала, уютно свернувшись, как умеют редкие женщины и все кошки. Бормотание приемника заглушало ее слабое дыхание.
Тони Резек откинулся в кресле, сжал пальцами лосиный зуб и тихо сомкнул веки.
Бронзовая дверь[73]
1
Человечек приехал с побережья Калабара либо с Папуа или Тонгатабу – в общем, с какой-то далекой окраины. Этот трудяга на благо империи – лоб обветшал от морщин, пергамент кожи пожелтел – потихоньку напивался в клубном баре. На нем был выцветший школьный галстук, – похоже, приезжий долгие годы хранил его в какой-нибудь жестяной коробке, чтобы не сгрызли сороконожки.
Господин Саттон-Корниш не был знаком с хозяином галстука, во всяком случае на тот момент, зато был знаком с самим галстуком – еще бы, галстук его школы. Он робко обратился к человечку, и тот откликнулся, потому что пребывал в легком подпитии и приятелей в клубе не имел. Они выпили, вспомнили школу, поговорили, как это умеют делать англичане, – ненавязчиво, даже не представившись, но вполне дружелюбно.
Для господина Саттон-Корниша это было большое событие, ведь в клубе к нему никто и никогда не обращался, разве что обслуга. Он был слишком задавлен жизнью, слишком замкнут на себе… С другой стороны, в лондонских клубах разговаривать с кем-то совсем не обязательно. На то они и существуют.
Впервые за пятнадцать лет господин Саттон-Корниш вернулся домой к чаю слегка под градусом. Он тупо сидел в гостиной наверху, держа в руке чашку остывшего чая, и пытался представить себе, как человечек выглядел в прошлом – молодое щекастое лицо торчит над итонским воротничком или вылезает из-под школьной крикетной кепки.
Вдруг он вспомнил – и даже крякнул от удовольствия, чего с ним тоже давно не случалось.
– Лливеллин, дорогая, – произнес он. – Лливеллин-младший. У него еще был старший брат. Служил в конной артиллерии, погиб на войне.
Госпожа Саттон-Корниш сурово взглянула на него поверх обильно расшитого чайного чехла. В ее каштановых глазах – каштаны не свежие, а высохшие – тоской застыло презрение. Ее крупное лицо носило серый оттенок. Серыми были и октябрьский вечер, и тяжелые, до самого пола, испещренные монограммами шторы на окнах. Даже все предки на стенах были серыми – за исключением одного, опального генерала.
Под неподвижным серым взглядом кряк в горле господина Саттон-Корниша приказал долго жить. Господин Саттон-Корниш чуть поежился, а поскольку контролировал себя не в полной мере, рука его дернулась. Чай пролился на ковер, не без изящества утащив за собой чашку.
– Черт!.. – выругался господин Саттон-Корниш. – Прости, дорогая. Но брюки не залил. В самом деле – извини.
Целую минуту слышался только звук учащенного дыхания крупной женщины. Потом вдруг все в госпоже Саттон-Корниш начало позвякивать, поскрипывать и попискивать. Вся она наполнилась какими-то диковинными шумами, подобно дому с привидениями, и господин Саттон-Корниш содрогнулся – он знал, что ее трясет от ярости.
– А-а-ах, – выдохнула наконец она в замедленном темпе, как обычно, готовясь к расстрелу. – А-а-ах. Изволил набраться, Джеймс?
Что-то шевельнулось у ее ног. Шпиц Тедди перестал храпеть и, предчувствуя кровопролитие, поднял голову. Он коротко тявкнул – в порядке пристрелки – и, встряхнувшись, встал. Коричневые глаза навыкате смотрели на господина Саттон-Корниша с очевидной злобой.