– Куда поедем, господин хороший?
– Ну… Давай в Сохо.
Ничего более чуждого для двуколки он придумать не смог.
Извозчик вгляделся в него сверху:
– Вам там не понравится, господин хороший. Макаронников пруд пруди.
– А мне и не надо, чтобы нравилось, – отрубил господин Саттон-Корниш.
Извозчик посмотрел на него еще пристальней.
– Ну и ладно, – вымолвил наконец он. – Сохо так Сохо. Поедем на Уордор-стрит. Как скажете, господин хороший.
Крышка смотрового люка захлопнулась, кнут легонько пощекотал лошадь за правым ухом – и двуколка пришла в движение.
Господин Саттон-Корниш сидел абсолютно неподвижно: шарф плотно обматывал его тонкую шею, трость покоилась между колен, руки в перчатках сжимали крюк. Он безмолвно вглядывался в туман, как адмирал на капитанском мостике. Лошадь процокала по Гринлинг-Креснт, через Белгрейв-Сквер, мимо Уайтхолла, выбралась на Трафальгарскую площадь и повезла двуколку по Сент-Мартин-лейн.
Двуколка катилась ни медленно, ни быстро, но не уступала в скорости всему, что двигалось вокруг. Она ехала беззвучно, если не считать цоканья копыт, через мир, пропитанный парами бензина и выхлопными газами, мир свистящий и гудящий.
Казалось, на двуколку никто не обращает внимания, она никому не мешает. Поразительно! С другой стороны, подумалось господину Саттон-Корнишу, двуколка с этим миром не имеет ничего общего. Она как призрак, некая подложка времени, затертый годами текст, который можно прочитать только в ультрафиолетовом свете фотолаборатории.
– Сказать по правде, – обратился он к лошадиному крупу, поскольку больше обращаться было не к кому, – если позволишь, чтобы с тобой что-то произошло, оно и произойдет.
Длинный кнут коснулся уха Принца с мимолетностью форели, которая поблескивает в темной заводи под скалой.
– Вот и произошло, – добавил он мрачно.
Кэб притормозил у тротуара, крышка люка снова со щелчком открылась.
– Прибыли, господин хороший. Французский обед за восемнадцать пенсов устроит? Обычное дело, господин хороший. Шесть блюд, да все пустые. Я угощаю вас, вы – меня, и оба уходим голодные. Годится?
Сердце господина Саттон-Корниша сковала рука холода. Обед из шести блюд за восемнадцать пенсов? А еще извозчик спросил, какая такая война… Это что же, двадцать лет назад…
– Выйду здесь! – фальцетом объявил господин Саттон-Корниш.
Он распахнул дверцы, сунул деньги прямо в торчащее сверху лицо и выкарабкался через колесо на мостовую.
Он не побежал, но быстро затрусил, держась поближе к мрачной стене, даже слегка крадучись. Однако его никто не преследовал, не было даже цоканья копыт. Он резко свернул за угол – и оказался на узкой, кишащей народом улочке.
Из открытой двери лавки лился свет. Над входом некогда позолоченные буквы готическим шрифтом гласили: «Антикварные вещицы». Надпись была видна в свете факела, помещенного напротив входа на тротуаре для привлечения публики. Изнутри доносился голос – пухленький человечек стоял на каком-то коробе и словно повторял заклинание над вялой толпой молчаливых, скучающих, похожих на иностранцев людей. Да и в самом заклинании слышались утомленность и апатия.
– Какая будет стартовая цена, господа? Прекрасный образчик восточного искусства. Начинаем с одного фунта, господа. Один фунт королевской империи. Я слышу: один фунт? Кто сказал: один фунт?
Но все молчали. Толстячок на коробе покачал головой, вытер лицо грязным носовым платком, сделал глубокий вдох. Тут он заметил, что чуть поодаль от маленького сборища следит за происходящим господин Саттон-Корниш.
– А вы, сэр? – набросился он на новую жертву. – У вас наверняка есть дом в предместье. Эта дверь создана для вашего дома. Что скажете, сэр? Какая ваша стартовая цена?
Господин Саттон-Корниш заморгал.
– Что? Вы про что? – рявкнул он.
Вялые граждане еле заметно заулыбались и, не разжимая толстых губ, обменялись какими-то репликами.
– Да вы не серчайте, сэр, – пискнул аукционист. – Для загородного дома, будь он у вас, эта дверь – просто находка.
Господин Саттон-Корниш медленно повернул голову, следуя за указующим перстом аукциониста, и наконец посмотрел на предмет обсуждения – бронзовую дверь.
3
Дверь стояла особняком у левой стены почти пустой лавки. Собственно, от стены дверь отделяло фута два – она стояла сама по себе. Двустворчатая дверь, судя по всему, из литой бронзы, хотя при ее размерах такое было трудно представить. Она была основательно испещрена арабскими письменами – эдакая рельефная буря, некая бесконечная история, непостижимая для здешних мест, череда загогулин и точек, которая могла означать что угодно: от антологии Корана до внутреннего распорядка хорошо организованного гарема.