Но две створки двери – это было еще не все. Имелось вдобавок и широкое, массивное основание, и надстройка в виде мавританской арки. Там, где створки сходились, из гигантской замочной скважины торчал гигантский ключ – такие на огромных побрякивающих связках носили средневековые тюремщики, зацепив их за кожаный ремень. Ключ из комической оперы Гилберта и Салливана.
– A-а, это… – пробурчал господин Саттон-Корниш в абсолютной тишине. – Как вам сказать. Боюсь, это мне ни к чему.
Аукционист вздохнул. Как откажешься от лучика надежды, пусть самого крошечного? Вот и вздыхай. Аукционист взял в руки нечто, похожее на резную слоновую кость, но таковой не являвшееся, взглянул на это «произведение искусства» безо всякого оптимизма и снова запричитал:
– Господа, в моей руке – один из прекрасных образчиков…
Господин Саттон-Корниш тускло улыбнулся и стал бочком пробираться поближе к бронзовой двери.
Подойдя к ней вплотную, он остановился, опершись на свою трость, которая представляла собой стальной стержень, обтянутый выдраенной до блеска шкурой носорога, цвета темно-красного дерева, – на такую трость может без боязни опереться даже тяжеловес. Постояв в задумчивости, он как бы между делом подался вперед и повернул громадный ключ. Проявив легкое упрямство, тот все-таки прокрутился. Круглое кольцо рядом с ним оказалось дверной ручкой. Он взялся за нее и потянул одну створку на себя.
Выпрямившись, господин Саттон-Корниш из праздного любопытства сунул трость в возникший просвет. И тут, второй раз за вечер, с ним произошло нечто необъяснимое.
Он резко крутнулся. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Аукцион приказал долго жить. Неразговорчивые мужчины покидали лавчонку и растворялись в ночи. Тишину нарушало какое-то постукивание из недр лавки. Пухленький аукционист все больше походил на человека, которому скормили тухлое яйцо.
Господин Саттон-Корниш взглянул на свою руку в перчатке. Трости в ней не было. В ней не было ничего. Он обошел дверь и глянул за нее. Трости не было и там – только запыленный пол.
А ведь он ничего не почувствовал. Никакого рывка, ничего. Трость просто наполовину пересекла дверной проем – и прекратила свое материальное существование.
Он наклонился к полу, поднял обрывок бумаги, быстро скатал его в комок, воровато обернулся – и швырнул комок в приоткрытую дверь.
Медленно выдохнул – в этом выдохе восторг неандертальца соперничал с цивилизованным изумлением. Комочек бумаги не упал на пол за дверью. Он растаял в воздухе, полностью скрылся из виду.
Господин Саттон-Корниш вытянул вперед лишившуюся трости правую руку и осторожно захлопнул дверь. Постоял перед ней, облизывая губы.
Потом сказал себе под нос:
– Дверь в гарем. Вернее, из гарема. Вот в чем фокус.
А что – фокус просто прелесть. Роскошную даму после ночи удовольствий в обществе султана вежливо подводят к этой двери, она делает шаг в проем… И все! И никаких тебе рыданий по ночам, никаких разбитых сердец, никакого мавра с налитыми жестокостью глазами и большим турецким ятаганом, никакого завязанного узлом шелкового шнура, никакой крови, никакого глухого всплеска в водах полночного Босфора. Вообще ничего. Просто спокойное, четкое, выверенное до доли секунды и неизбежное прощание с нашим бренным миром. Кто-то закрывает дверь, запирает ее, вынимает из скважины ключ – и на этом ставится точка.
Господин Саттон-Корниш и не заметил, как лавка опустела. Словно сквозь сон он услышал, как дверь на улицу закрыли, но не придал этому никакого значения. Постукивание в недрах лавочки прекратилось, зазвучали какие-то голоса. Послышались шаги – тяжелые шаги истомленного человека, который бесконечно устал от этого дня, от вереницы таких дней. Где-то у локтя господина Саттон-Корниша зазвучал голос человека, сытого прошедшим днем по горло.
– Отличная вещь, сэр. По правде сказать, не совсем по моей части.
Господин Саттон-Корниш даже не повернулся на звук. Пока.
– Это вообще ни по чьей части, – мрачно произнес он.
– Вижу, вы все-таки заинтересовались, сэр.
Господин Саттон-Корниш наконец повернул голову. На полу, без возвышающего короба, аукционист выглядел просто крошкой. Убогий человечек в мятом костюме, с покрасневшими глазами, который знает, что ждать от жизни нечего.