Не знаю, когда я вернулся в коттедж Крэндаллов. Впоследствии мне пришлось вспоминать точное время, но мои подсчеты едва ли верны. Летом английские сумерки тянутся вечность. Старушка Бесси была на месте – из кухни раздавалось монотонное бурчание, словно муха жужжала в стакане.
Возможно, я даже к чаю не опоздал.
У лестницы я свернул и сразу направился в гостиную. То, что было во мне, не имело ничего общего с победой или поражением, но в любом случае ему было не место рядом с Миллисент.
Разумеется, она стояла там, ждала меня, прислонившись к легкой кружевной занавеске – неподвижной, как она сама. В воздухе не хватало жизни, чтобы пошевелить их, ни ветерка. Казалось, Миллисент простояла так долгие часы. Я почти видел, как угасающий вечерний свет медленно скользит вдоль ее рук к тени в ложбинке горла.
Она молчала. В ее молчании мне почудилось что-то грозное. А потом раздался ее ровный, мраморно-гладкий голос:
– Вы любите меня уже три года, не правда ли, Джон?
Это было чудесно.
– Да, – кратко ответил я. Было поздно, слишком поздно что-либо добавлять.
– Я всегда знала. Вы хотели, чтобы я знала, верно, Джон?
– Наверное, хотел. – Хрип, который вырвался из груди, был моим голосом.
Ее бледно-голубые глаза были безмятежны, как воды пруда под полной луной.
– Мне нравилось знать, – сказала она.
Я не шелохнулся. Просто стоял, словно врос в пол.
Внезапно в тишине зеленоватых сумерек ее хрупкое тело вздрогнуло от макушки до пят.
Снова наступило молчание. Я ничего не сделал, чтобы прервать его. Наконец она потянулась к потрепанному шнурку. В недрах дома звонок отозвался детским плачем.
– Остается выпить чаю, – сказала она.
Не помню, как я вышел из гостиной, как, ни разу не запнувшись, одолел лестницу и поворот. Я стал другим. Тихим маленьким человеком, которому показали его место и который смирился, только бы его не тревожили. Обо всем позаботились. Все было кончено. Человеком не выше двух футов, который вращает глазами, если его хорошенько встряхнуть. Сложи его обратно в коробку, дорогая, и отправляйся на конную прогулку.
Наверху, где ступени заканчивались, я споткнулся, и, словно от сквозняка, дверь спальни Эдварда Крэндалла тихо отворилась, словно упал с дерева сухой лист.
Кровать за дверью поражала высотой, тут привыкли стелить не меньше двух пуховых перин. Из-за двери я только и мог разглядеть что кровать. На ней, словно кусая перину, лицом вниз лежал хозяин дома. Накачавшийся под завязку. Пьяный вдрызг. Рановато даже для него.
Я стоял в неверном свете – уже не полуденном, но еще не вечернем – и смотрел на него. Крепкий чернявый самец, привыкший побеждать. Надравшийся еще до темноты.
Черт с ним. Я прикрыл дверь и на цыпочках прокрался к себе в спальню, умылся в уборной холодной водой. Холодной, как утро после битвы.
Затем я спустился вниз. Вопреки ожиданиям, чай был сервирован. Она сидела за низеньким столиком и разливала чай из большого отполированного чайника, приподняв рукава, откуда выглядывали ее бледные голые руки.
– Должно быть, вы устали и сильно проголодались, – промолвила она ровным, грубым, мертвым голосом, напомнившем мне уходящие с вокзала Виктория поезда военного времени, бесстрастных англичанок на платформах первого класса, говорящих пустые, неважные слова, обращаясь к лицам, которые им не суждено увидеть вновь.
Я взял чашку и кусок скона.
– Он наверху. Пьян в доску. Хотя вы наверняка знаете.
– Знаю. – Ее рукав нежно качнулся.
– Уложить его? Или пусть околевает там, где свалился?
Голова Миллисент дернулась. На миг ее лицо приняло выражение, не предназначенное для моих глаз.
– Джон… – И снова все та же сводящая с ума мягкость. – Прежде вы никогда так о нем не говорили.
– Я вообще старался о нем не говорить, – заметил я. – Забавно. Впрочем, как и он обо мне. Однако я приехал. Люди порой ведут себя забавно. У вас тут дивно, но мне пора.
– Джон…
– Какого черта? Я уезжаю. Когда протрезвеет, поблагодарите его от моего имени за гостеприимство.
– Джон… – Назвала меня Джоном третий раз подряд. – Вам не кажется, что вы ведете себя несколько странно?
– Это моя американская натура пробудилась от долгой спячки.
– Неужели вы так его ненавидите?
– Простите старого друга, – сказал я, – но в нашем разговоре слишком много надрыва. Забудьте мои слова. Разумеется, я уложу его, а сам пойду подышу славным английским воздухом.
Она больше меня не слышала. Миллисент подалась вперед, в глазах мелькнул почти провидческий огонь, и быстро заговорила, словно у нее было мало времени и она боялась, что ее прервут: