– А ведь мы были сильно уязвлены, когда милсуриане стали учить других, – голос у Валкиндата звучал глухо, – даже обижены, наверное. Не очень приятные воспоминания, – он тряхнул головой. – А, чего уж там, что было – то было. Слушайте, а давайте выпьем!
– За что?
– Да хоть за них, за милсуриан. Мир их праху, – он огляделся, отыскивая бокал, увидел осколки на полу террасы, смутился и вдруг зычно крикнул:
– Эй, как вас там? Толго? Да-да, если вас не затруднит, принесите нам с Клюевым чего-нибудь выпить. Вы, что предпочитаете?
– Воды, пожалуйста. Она в зелёном бокале.
– А знаете, Клюев, – многозначительно подмигнул Валкиндат, к которому уже вернулась прежняя самоуверенность, – я ведь в юности всерьёз увлекался милсурианской поэзией. Да-да! Представьте себе. Даже подражать пытался. Говорят, весьма недурно выходило. Особенно завораживала меня их декадентская философская лирика периода упадка. Вы что-нибудь помните из неизвестных авторов?
– Ну, в общих чертах, – Клюев решил не вдаваться в долгие объяснения.
– А напрасно. Там встречаются потрясающие вещи. Вот, например, – иглеанин пощёлкал пальцами, выбирая, – например, вот это:
В туманных бликах слабых освещений,
На сквозняках мерцающих минут
Мы – только тени прошлых воплощений,
Былых времён совсем не страшный суд.
В пространствах бездны, разумом нежадной,
Неторопливый оставляем след.
Другие мысли насладятся жатвой
На тех полях, где нас в помине нет.
Да полно вам! А были ли мы вовсе?
Какие мы носили имена?
Иль только сны к нам приходили в гости,
Иль только в снах судьба была видна?
Не полубоги и не полубесы,
Открыты всем, готовы ко всему…
– Мда. Что тут скажешь.
Читал Валкиндат превосходно. Плавные, завораживающие созвучия милсурианского языка, обрамлённые изящной рифмой, были наполнены и светлым чувством радости, и предчувствием неминуемого и скорого конца, и верой в одному автору известную вечность.
«Один из ярчайших образцов милсурианской декадентской поэзии периода упадка. Конец эпохи милсурианизма. Автор неизвестен» – привычно отметил Клюев.
– Что же вы остановились?
Валкиндат и Клюев с одинаковым недоумением посмотрели на незаметно подошедшего Толго.
– Что, простите?
– Ну, как же! – Толго поставил бокалы на столик. Даже из-под низко надвинутого капюшона было видно, как сверкают его большие, в пол лица, миндалевидные глаза. – А дальше?
И он заговорил. Нет, он пел! Пел песню поэта, канувшего в Лету много веков назад, поэта даже имя которого не сохранилось, пел так, что у Валкиндата отвисла челюсть, а Клюев снова почувствовал нехорошую боль в груди.
Не полубоги и не полубесы,
Открыты всем, готовы ко всему
Мы были помесь мудреца с повесой,
Мы не таились сердцу и уму.
Кем были и кем стали мы поныне?
В ком наша кровь и чья блуждает в нас?
Зерно ли, вдруг проросшее в пустыне,
Или напротив, вопиющий глас?
Без провожатых и оповещений
Уходим незаметно в никуда…
Мы только тени прошлых воплощений,
А тени исчезают без следа.
Не проронив ни звука, Валкиндат залпом выпил свой бокал и вышел.
– Простите, – понуро проговорил Толго, – влез в чужой разговор. Не надо было. Я пойду. Устал.
– Едят вас мухи, – растерянно и беззлобно выругался Клюев в след уходящему Толго, – и что же это должно означать?
Резкий приступ тошноты ударил в гортань с такой силой, что Клюев еле успел выплюнуть ядовитую жидкость. Потом он долго смотрел на бокал.
Бокал был очень тонкой работы. Изящный. Приятного синего цвета.
Глава V
По местному времени было, наверное, уже далеко за полночь. Крупные чужие звёзды, разноцветными, мигающими вкраплениями дырявили чёрное небо; пока ещё чужой лес оцепенело прислушивался к ночным звукам и выжидал чего-то. Давно уже ушёл к себе комнату сникший Толго, Архин Кули, наконец, нашёл способ вежливо, но твёрдо распрощаться с янусианином, да и сам Лативумсайо, растеряв свою аудиторию и по инерции безуспешно попробовав втянуть в разговор Клюева, в конце концов, сдался и, что-то бормоча себе под нос, отправился спать.
А Клюев всё сидел на центральной террасе и вертел в руках бокал, еле заметно пахнущий терпким, далёким и неземным.