— Ну что — пора? — спросил Годжа, поднимаясь с корточек и разминая затекшие ноги. Он подбросил ключи, поймал их, сказал: — Пойду, прогрею мотор.
— Пора, — отозвался Толян.
Пора, мой друг, пора...
ЧЕСТНОСТЬ, ЧЕСТЬ, ОТЕЧЕСТВО
Когда вскрывается Обь и вслед за тяжелым ледоходом распластывается на полкрая; когда стремительная и безучастная к окружающей жизни вода несет на себе сорванные с причалов катера и бударки, балки и уборные, строительный брус и горбыль; когда с залитых всклянь пойменных берегов сползают на дно бетонные панели, буровые трубы, мешки с тампонажной глиной и цементом, нерадиво и наспех сваленные минувшей осенью; когда с высоких яров у прижимов рушатся безвозвратно хантыйские капища и почернелые кресты печальных погостов... — с неудержимой мощью плывет полая Обь, вскидываясь яростными волнами под встречными ударами северного ветра.
С этой ошеломляющей взгляд картиной более всего, пожалуй, сравнимо развитие Западно-Сибирского нефтегазового комплекса: тот же неудержимый замах, та же неукротимая мощь, та же безучастность к проблемам и судьбам людей, плывущих в общем слитном потоке, питающем державу, ее ближние и дальние окрестности.
Юрий Калещук взял на себя нелегкий труд приблизить к нам людей, стоящих у истоков нефтяных и газовых магистралей, ввести в круг их проблем, понудить нас — не подберу иного слова — понять и почувствовать, какой ценой даются им победоносные «миллионы тонн» в «миллиарды кубометров», играющие едва ли не решающую роль в экономическом потенциале страны и. следовательно, в нашей с вами жизни. Впрочем, может быть, я и не прав. То есть «приблизить», «ввести» — все это так, по, вчитываясь в эту книгу, отрываешься невольно от страниц, сверяешь с прочитанным свой опыт в судьбу, и все отчетливее звучит в глубине души голос, говорящий о долге и чести. Не часто, согласитесь, возвращают вам первородный смысл столь затверженных, но таких необходимых слов. Заметим, слово — то же дело: в этом Калещук непоколебим. Оттого, возможно, так сильно его тяготея не к документу, к невымышленной правде жизни, конкретным делам и реальным людям. Эта документальность, однако, весьма относительна я имеет, видимо, большее значение для самого автора, полагающего, что наша жизнь не менее драматургична, чем художественный вымысел. Действительно, что нам, читателям, говорят имена Годжи, Толина, Петра Метрусенки, Макарцева и десятков иных рабочих, инженеров, начальников управлений, вертолетчиков и снабженцев? Какое имеет для нас значение, придуман или нет некий буровой мастер, ставший секретарем обкома? Для Калещука — безусловно, природа его литературного дарования, воспитанного журнальным почерком, такова, что каждое движение героя он сверяет не со своими представлениями о нем, но непременно с реальной жизненной коллизией. И верно, как часто, даже в лучших образцах вашей беллетристики, искушенный читатель с понимающей усмешкой прочитывает жесткую конструктивную схему или ловит писателя за руку на авторском произволе. Своей книгой, помимо всего прочего. Калещук пытается опровергнуть эту опасную и, увы, застарелую тенденцию, противопоставляя ей свободную форму, которую я назвал бы публицистическим романом.