Писатель в России испокон века служил как бы звонарем, раскачивающим колокол: мор ли, война ли, утрата ли общественной совести — гремел набат! Проблемы деревни вошли в сознание горожан не только опустошенными прилавками и конъюнктурой рынка, но и мужественным словом Овечкина и Дороша, Лисичкина и Стреляного, Черниченко и Иващенко (называю, по смыслу заметок, лишь публицистов) Однако, ознобленные их горячими словами, мы как-то стали упускать из виду, где начинается путь металла для плоскореза, солярки для трактора, газового биллона для сельской кухни. Мы не задумываемся, что списанные долги и «мясные» доплаты колхозам покрываются государством прибылью от тюменской нефти и газа, а прибыль эта складывалась, к сожалению, и в результате долгого небрежения социальным развитием драя.
С гневным сарказмом и нескрываемой горечью показывает Юрий Калещук, как это небрежение, накладывался на общие проблемы региона, неуклонно повышает уровень хозяйственной энтропии, всегда чреватой полным хаосом То, от чего отмахивалась жадная до работы и славы молодость на Самотлоре в конце шестидесятых, бьет по Варь-Eгану в середине семидесятых и всплывает вновь в Нягани в начале восьмидесятых. В его героях, конкретных, названных людях, как в металле, начинает накапливаться усталость Можно ли оправдать условия, при которых главный инженер нефтедобывающею управления говорит о своей работе: «На амбразуру человек падает, когда уверен, что закроет пулемет. А если не закроет? Второй раз не упадешь...» Можно ли простить хозяйственной практике, когда талант Макарцева, его истовая готовность к самоотверженному труду разменивается на отупляющую бесконечную борьбу с усугубляющейся год от года неразберихой?
Через всю книгу проходит Макарцев, судьба его драматична — чему она нас хочет научить? Время отдано работе, ум и способности — работе, совесть — работе, в сущности — жизнь. Семья, быт, деньги — это все потом. И вот что важно: такое отношение Макарцева к делу органично, нет в нем ни позы, ни корысти, одно лишь остается непреложным — чувство долга, едва ли даже осознаваемое им самим. Знакомы ли, встречались ли вам такие люди, те самые, которые на пестром фоне амбивалентной грусти, беспроигрышно вычисленной программы имитаторства и уж, конечно практически не таящегося паскудства «деловых» деятелей стали выглядеть едва ли не дураками. Иные сознательно отстраняются от смертельно надоевших издержек плохо организованного труда — он из последних сил стремится его организовать. Другие победоносно и раньше срока рапортуют, шелестят орденскими книжками и рвутся к должности — он упрямо портит устраивающую всех картину грубыми фактами, выбивая вожделенные древки алых знамен из хватких ладоней. Третья, наконец, воруют, открыто и в охотку — он одним только своим существованием лишает полной радости их беззастенчивую наглость. Вряд ли мы ошибемся, если скажем, что он родился в предвоенную пару, что черной’ оспою войны отмечено его детства что внезапное и сокрушительное падение всенародного идола потрясло его юность, что новой надеждой была окрылена его молодость и что надежда его была обманута вновь. И все же! И все же ничто не поколебало ни чести его, ни чувства долга перед страной.
Не странно, что Макарцев не вписывался в эпоху казенной отчетности и бюрократической показухи. Не странно также, что безразличны, а порой и безжалостны к человеку были его руководителя: призванные дать план любой ценой, они и не могли быть другими. И естественно вполне, что посеянное ими спустя годы взойдет нежеланием способных специалистов идти на руководящие должности, своего рода «социальной осторожностью». «У подобных людей ни учебные заведения, ни мы не воспитали высокого политического сознания и чувства ответственности за благополучие страны...» — должен будет признать на пленуме Тюменского обкома генеральный директор объединения Усольцев. одни из первых руководителей китаевской бригады. Так! Но ведь и не так! Макарцева не надобно учить политграмоте и не след всуе толковать ему о долге и честя. Это мы перед ним в долгу, а честность, честь и Отечество для него нерасторжимы. И вот еще какую закономерность высвечивает автор. Меняется руководства приходят новые, относительно молодые люди, уже как бы чувствующие дыхание того, что мы нынче зовем очищением И все же и у них нет ни времени, ни желания приглядеться к Макарцеву, к таким, как он. Они привозят с собою и создают на новом месте штаб из «своих» людей, достоинства которых им известны, а отдельные недостатки извинительны. Начинается героический штурм тех же задач, над решением которых бьется Макарцев, искоренение тех же недостатков, в борьбу с которыми он положил жизнь, затем — очередной срыв плана, затем снова меняется руководство, снова в интересах «своих» людей задвигают Макарцева, как пешку, на какое-то иное поле деятельности, и каждого нового начальника не устраивает наличный «человеческий материал», с которым ему несподручно начинать очередной героический штурм.