Урчит, содрогается мельница, плещет вода. Нагибаясь и разгибаясь, кланяясь и распрямляя спину, машу лопатой, вонзаю ее в тяжелый влажный порошок, и скоро только неровный шум воды, похожий на шелест разминаемой фольги, остается в ушах, и только темные пятна лопат мелькают перед глазами. Лопата Мишани. Лопата Калязина. Лопата Гриши. Лопата Ибрагима. Лопата Петра. Моя лопата. Потом это внезапное отупение так же неожиданно отпускает, и я вижу, как Гриша, упираясь грудью в круглые черенки составленных рядом лопат, подталкивает гематит к воронке, будто бульдозер; Петро и Толян, повторяя Гришин маневр, ступают следом. На полу остается широкая полоса, очищенная от гематита. Мишаня, беззаботно посвистывая, бросает совок за совком, не меняя ни темпа, ни ритма; Калязин, забравшись в контейнер, отбивает кувалдой гематит, пристывший к стенкам. Ибрагим, высоко вскидывая лопату над воронкой, неуловимым движением убирает ее назад, словно выдергивая шашку из тела разрубленного врага, — и холмик темно-синего порошка мгновение висит в воздухе, а затем, теряя форму и распадаясь, стремительно обрушивается вниз...
Второй контейнер, третий, пятый... Вот уже и сил нет никаких, но ритм остается, ритм не ломается, а Мишаня успевает еще теребить Калязина:
— Эй! Что ты спрятался там, как в танке? Калязин! А знаешь, что на Волге твоим именем город назван? Основал ты его, что ли?
Калязин высовывает голову из контейнера, откинув крышку верхнего люка.
— Какой город, Михаил? Что ты несешь? Город какой?
— Хороший, Калязин, хороший. Я про него песню знаю. Это вроде бы как и про тебя, слушай:
В городе Калязине
Нас девчата сглазили...
И Мишаня добавляет такое, что даже Петро принимается хохотать Ну, а про нас и говорить нечего: Гриша гукает так, что трясется пол, Толян бородой прикрывается, как платочком, Ибрагим тоненько взвизгивает, да и Калязин, сделав сначала постную мину, не удерживается и громко, заливисто смеется.
— Ну, вот, — удовлетворенно говорит Мишаня. — Пять минут здорового смеха — стакан сметаны. В натуре. А вас тут, бугаев, сколько? На литр с верхом нахохотали.
— М-м-м... Михаил, — наконец выдавливает из себя Калязин. — Ты мне слова спиши. Спиши слова...
И тут новый припадок смеха одолевает нас. Только Мишаня невозмутим, на левое запястье поглядывает, словно бы отсчитывая время.
— Хватит, — говорит он. — На третий литр пошли. Детям оставьте.
И мы вновь дружно врубаемся в синие пласты гематита, и как будто не было часов сумасшедшей работы, не было усталости и не было отупелого отчаяния: все спорится в руках, мелькают лопаты, довольно урчит мельница, плещет вода в желобах.
Дождь перестал, светит солнце, но вездеход, так и не погасив фар, вновь выползает из-за балков, волоча тяжелые железные ящики по глубоко пропаханной колее.
— Замер делал, Ибрагим? — спрашивает Гриша.
— Один двадцать шесть.
— Мало, баскарма. Мало...
— Что там, Ибрагим? — спрашивает Гриша час спустя.
— Пачки по один тридцать восемь.
— Нормально. Теперь будем выравнивать раствор.
Гриша неторопливо проходит своим обычным маршрутом вдоль желобов, поднимается к ротору, машет рукой:
— Перекур! Идите чай пить!
У котельной деревянные мостки обрываются. Пробираемся к балкам по полузатопленным ящикам, осклизлым обломкам бревен.
Калязин пьет торопливо, обжигаясь и обливаясь.
— Гонятся за тобой, что ли?
— He-а. Я Гришу хочу подменить.
— Ну что, Подосинин? — сипло спрашивает Панов.
— Удельный вес один тридцать шесть. Еще цикл прогоним...
— ...и будем готовиться к спуску «восьмерки», — удовлетворенно заключает Панов.
Гриша молчит.
— Что ты опять носом крутишь? — взрывается Панов. — Ну что ты вечно умничаешь, Подосинин?
— А чему радоваться? Загубили мы конструкцию. Надо было сейчас «десятку», а не «восьмерку» пускать. Тогда бы сохранили проектную оснастку...
— На-адо было! Ты, Подосинин, материковые привычки брось. Тут не Грозный, понял? Тут Север. Тут, понимаешь, тундра ползти начинает. Может, вообще скважину придется консервировать, а мы дебаты разводим — «восьмерка» — «десятка»! Надо — не надо! Тебе сказано — делай. Понял? Думать меньше надо — больше работать. Догадываешься?
— Не, я на это не записывался — чтоб не думать...
— Видали? — смеется Панов.
— И оползней не было бы, если б вездеходы и тракторы не слонялись без конца по тундре...
— Ну, ты, Подосинин, несешь... Это, может, у тебя в Грозном асфальт. А здесь — болото. И здесь любую вещь можно только на гусеничной технике доставить.
— Прежде чем что-нибудь везти, — упрямо говорит Гриша, — надо подумать сначала: а нужно ли это? все ли в порядке? Турбобур нам приволокли — а он не годен. Уволокли. Привезли другой — опять не годен, опять увезли...