Гриша замер у тормоза и, не поворачивая головы, не отрываясь, разглядывает щит гидравлического индикатора веса; Петро после каждой свечи выходит на козырек, посматривает на пустынную тундру, на пустое небо, на туманное море, но едва элеватор нависает над ротором, как Петро уже здесь и спокойно, невозмутимо, без спешки и Суеты делает свое дело — он все всегда успевает.
Год спустя мы сидели с Гришей за бутылкой отпускного вина, и он говорил мне: «Я в тот день чуть шею себе не сломал. Шея затекла, а повернуться я не мог. Некуда повернуться. Везде ты — на арене выступаешь. Петру хорошо — он на козырек выйдет и давится там от смеха. А я не могу, у меня рука на тормозе. — И он улыбнулся, сверкнув своими хитрыми глазами: — Ну, ты хорош был... Олег Попов». — «А я-то думал...» — «Ну, и правильно думал. Мы и хотели чтобы ты так думал. Будто я своей первой вахты не помню! Петро не помнит! Помним, все помним...»
С маху закрыв воротца — это надо же! — отступаю назад, невероятно довольный собой. Спотыкаюсь о шланг. Падаю.
— Тише ты, — говорит Гриша. — Свечи переломаешь.
Сколько прошло времени? Наверное, вахта подходит к концу. Скорее бы. Хотя нет — ведь ужин в половине восьмого, а еще никто не ходил. Неужели даже трех часов не прошло? Не может быть... Солнце... Нет, по солнцу не поймешь. Оно висят как пришитое. Прибитое гвоздями. Из скважины выползает свеча, и раствор светлеет, высыхая. Петро смотрит на часы.
— Сколько?
— Начало шестого.
Всего один час?!
— Стоп, — говорит Гриша. — Четырехдюймовые трубы пошли. Надо клинья менять.
Оказывается, дует ветер. В полнеба цветет тройная радуга.
— Это что, — говорит Гриша. — Тут сияния бывают — слова не подберешь. Змеи по небу так и ходят, так и ходят. Или еще миражи. Раз я город видел. Большой, весь огнями залит. Машины идут, люди куда-то спешат...
— Музыка играет, — подхватывает Петро насмешливо.
— Нет, насчет музыки не скажу.
— Вот это ты зря.
За взлетной полосой копошатся тракторы, пытаясь поднять вышку. Там будет еще одна буровая, тринадцатый номер. На «горке» рассыпаются брызги электросварки — монтируют каркас механических мастерских. Вглубь полуострова плывет вертолет с подвеской.
— Гляди, у гусей какое-то толковище. Во-он за тем озерцом. Видишь, Петро?
— Родительское собрание. Толкуют, как им своих пацанов брать в науку.
— Пусковое совещание, ага.
— Пора. Они же когда начали их высиживать? В середине июня. Мы как раз на «десятке» забуривались. Теперь облетывать пацанов готовятся.
— Ну. Дорога-то у них долгая.
Петро и Гриша продолжают оживленно обсуждать поведение гусей. Я никаких птиц не вижу. Далеко они, что ли? Калязин сосредоточенно перебирает ключи, крючки, стропы, шпильки, потом распускает на пряди обрезок пеньки, мастерит кисточку. Сокрушается:
— Какой квач пропал — вот жалость! Я его из морской травы делал.
Достает из-под верстака изогнутый прут, вздыхает.
— Крючок поправить надо, — говорит он мне и, насколько я понимаю, для «лучшего усвоения материала» повторяет: — Поправить надо крючок. Бери кувалду, Юра. Кувалду, Юра, бери. Крючок на элеватор клади, на элеватор клади крючок...
— Давай наверх, Калязин, — говорит Гриша. И ухмыляется: — Наверх, Калязин, давай.
— Там и одному делать нечего, — заявляет Калязин независимо. — Я в насосную пойду — клапана менять надо.
Петро удивленно поднимает брови, качает головой. Гриша хмуро улыбается:
— «Четверки» гибкие, да они длиннее на двенадцать метров, да если еще ветерок разгуляется... Одному Игорю не удержать.
— Я бурильщик, Гриша. Бурильщик я. А не верховой.
И Калязин уходит.
Петро поворачивается ко мне:
— Попробуешь? На нижние полати иди. Сейчас я туда Мишаню пришлю — покажет, как и что.