«Что же нам надо? — шепчу я, прислонившись к свече и глядя, как над стрелой тракторного крана замер стылый осколок солнца. — Что?» Я смотрю минуту, пять, десять и не могу понять, поднимается солнце или опускается, не могу вспомнить, в какую вахту мы вышли, в утреннюю или дневную, и что означает это солнце — восход или закат, начало вахты или ее конец. «Что же нам надо?» — хочу спросить я у Гриши, подхожу к нему и слышу, как Калязин хрипло кричит:
— Надо пойти воду качнуть! А то стемнеет скоро — к центробежке не проберешься! Пойти качнуть воду надо!
Гриша оторопело глядит на Калязина.
— Ты чего? Солнце только взошло. Да и мы еще двух часов не отпахали. Мы же с утра сегодня. Ты чего, Калязин?
Калязин обескураженно молчит, потом легонько отстраняет Гришу от тормоза, перехватывает рукоятку.
— Дай, я немного, а?
— Ну.
— Калязин умолкает и будто каменеет даже. О чем вспоминает он, когда рука его трогает эту дурацкую палку — тормоз лебедки? Прошедшие вахты? Ненаступившие вахты?
Когда появляется смена, я по привычке начинаю перебирать ломы, лопаты, крючки, фильтры, шаблоны, но розовый мальчик останавливает меня и радостно выпаливает:
— Они прилетели! На «горке» уже! Сюда вездеходом едут! Живем!
— Живем.
Теперь, когда впереди целых шестнадцать часов отдыха, мы неожиданно открываем, сколь разнообразен наш досуг. Можно, как Гриша, мастерить галоши из толстой резины неизвестного происхождения и назначения. Можно, как Калязин, ломать голову над дилеммой: сначала поспать, а потом заштопать брезентовку, или сначала зашить, а потом поспать? Можно, как Вовка, нажать клавишу магнитофона и уткнуться в смятый обрывок газеты, завалявшийся на дне рюкзака: «Год назад Одесский пивоваренный завод № 2 снял с расчетного счета Кодымского райпотребсоюза полторы тысячи рублей — за отгруженное пиво: 2640 бутылок в 132 ящиках. Кодымчане ждут пиво. Ждут месяц, ждут два... Пива нет. И денег тоже. Запросили завод. Ответ был лаконичным: «Завод деньги за пиво получил, а где само пиво, нас не...» Обрыв. Жалко. Интересный сюжет. Гриша говорит:
— Может, к Шикову сходим? Давно не были.
— Давно.
Кажется, месяц прошел. А ведь всего шесть вахт, четверо суток.
— Приехала вахта, Володя? — спрашивает Гриша.
— Приехала, — отвечает за Шикова Варфоломеич, а тот только машет рукой, неопределенно и незаконченно.
— Что-нибудь случилось? — тревожится Гриша. — Что?
— A-а... Вахта... — цедит Шиков. — Глаза б на них не глядели...
— Ослина они где-то потеряли, — поясняет Варфоломеич. — То ли в Салехарде отстал, то ли в Каменном набрался.
— Придется, — с усилием говорит Шиков. — Придется, Гриша, опять через восемь выходить. Вахта есть — и вахты нет. Бурильщика нет. Ну, Ослин... Погоди, — перебивает его Гриша. — А кроме бурильщика — все на месте?
— Все, — отвечает Варфоломеич. — Один даже лишний. Новенький, с «горки». Какой-то солдатик.
— Тогда вот что, — говорит Гриша. — Солдатика давай в мою вахту. Бурильщиком в ослинскую ставь Калязина.
— А я что ему говорю! — восклицает Варфоломеич.
— Ну, как я его поставлю? — растерянно говорит Шиков. — Гаврилыч его не ставил, Панов не ставил — а я поставлю.
— Когда-то же надо его ставить, — продолжает Гриша. — Его же бурильщиком в экспедицию брали... Ты мастер. Решай.
— А я что ему говорю!
— Мастер, — вздыхает Шиков. — Не успел на буровую прилететь — авария. У Гаврилыча не было, у Панова не было, а я только прилетел — и сразу прихват. Не-ет, — решительно говорит Шиков, поднимается и идет с нами.
Калязин так и не решил дилемму. Он и шить вроде начал, нитку в иголку вдел и два стежка положил, потом бросил шитье и в спальник зарылся.
— Калязин, — говорит ему Шиков. — Слышишь, Калязин? Тебе с полуночи выходить...
— Зачем? — не сразу отвечает Калязин. — Вахта же прилетела.
— Бурильщик не прилетел. Ты пойдешь бурильщиком.
Калязин вскакивает, глаза вытаращены.
— Бурильщиком? А это... А это... Пожалуйста! — радостно кричит он. — Пожалуйста!
— Спи давай. Прости, что разбудил.
— Сейчас-сейчас... — Калязин тянется за брезентовкой, берет иглу и. снова принимается шить. — Сейчас...
— Спи, — говорю я ему. — Уже семь вечера.
— Успею... Ты меня разбуди, а?
— Разбужу. И чайком побалую.
— Вот-вот.
Мы меняем его в восемь утра, на ногах он еле держится, но с буровой уходить не торопится, все пытается что-то втолковать Грише, ревниво вглядывается, как тот начал подъем, инстинктивно подергивает плечами, когда муфта всплывает над ротором и пора включать автоматический ключ, мотает головой, показывая, куда ставить свечи, и в конце концов Гриша не выдерживает: