***
Я никогда не любил лепрозории. Вот и Часовня Прокаженных на окраине Флоренции мне не понравилась. В низком, словно сгорбившемся здании, сложенном из камня, царила гнетущая атмосфера смерти. Здесь обитали живые и мертвые. Вернее, живые мертвецы. Так повелось, что над прокаженными совершали символический похоронный ритуал, после чего больного считали мертвым и ссылали доживать свои дни в лепрозории. Мне доводилось часто вести допросы прокаженных, и за это время я уверился: эти люди находятся между мирами, они кожей чувствуют дыхание смерти, и даже заглядывали на «ту сторону». Среди них часто встречаются могущественные колдуны и ведьмы. Я лично отправил на костер два десятка таких служителей тьмы. Но чаще доносы и жалобы поступали на обычных больных, потому что мнительным гражданам в каждом прокаженном чудятся силы Зла. А, быть может, все дело в нежелании здоровых людей видеть рядом уродство и болезнь, ведь проще забыть о существовании мора, не замечать, и все списывать на происки Дьявола.
В Часовне Прокаженных я делил кабинет с молодым доктором, который был все время занят с больными, так что меня никто не отвлекал и не беспокоил. Я разложил свои записи на затертом деревянном столе, и принялся сводить нити воедино.
Падеж скота начался за полгода до прихода чумы. Первый очаг вспыхнул как раз у запечатанных северных регионов. На пожелтевшей карте я отметил селения, где без причины дохли коровы и свиньи. В некоторых деревнях виной тому были происки ведьм, и о таких случаях я знал из докладов других инквизиторов. Меня же интересовали дела, расследование которых окончилось ни чем. Таких оказалось немало, и если отметить все деревни, то на карте получалось девятнадцать точек, образующих неровный круг.
Далее — пшеничные поля. Я тщательно собирал сведения о неурожае этим летом. Вел переписку с другими инквизиторами и выяснял обстоятельства порчи пшеницы. Мои клирики лично проверили несколько донесений и выехали осмотреть поля. Тут все было неоднозначно. Где-то пшеницу угробила мучнистая роса или обычная гниль, но некоторые поля почернели за одну ночь и причин этого я до сих пор не узнал.
Однако мои клирики три недели тому назад напали на интересный след. Как выяснилось, в окрестностях Питильяно промышляла ведьма, насылая порчу на жителей деревни. Витор и Михаэль ее выследили, изловили и передали на милость Инквизиции. Я лично проводил допрос. Той женщине было немногим больше сорока, ее черные с сединой волосы сбились в космы и кишели вшами. Она орала проклятья каждый раз, как я срезал с ее головы кусок скальпа. До сих пор помню копошащихся под пальцами вшей, и мерзкий металлический запах, которым разило у нее изо рта.
Ведьма не сломалась. Она назвалась девятой из двенадцати апостолов Антихриста и ловко извернувшись, придушила себя цепью. Ее последними словами было: «Наше дело все равно будет окончено. Чума идет».
Нет, этому не бывать. Ибо на пути чумы стою я, Арон, а за моими плечами святая Инквизиция.
В дверь кабинета тихо постучали, оторвав меня от карты и размышлений. Это был экзорцист Николас. Худощавый, бледный, в черной строгой одежде. На шее Николаса, на толстой цепочке висел большой серебряный крест, на широком кожаном поясе крепились многочисленные пузырьки и фляги, на бедре красовался освещенный самим папой кинжал.
— Арон, есть новости, — бесстрастно сказал Николас.
— Не томи, выкладывай.
— В церкви один крестьянин рассказал, что за городской стеной почернело пшеничное поле. Он божится, что утром пошел на свою делянку, и все было как обычно, а час назад поле взяла чернота.
— Где тот крестьянин?
— Ожидает у главных ворот.
— Найди Витора и возьми лошадей. Мы выезжаем, пусть крестьянин покажет путь.
Николас кивнул и вышел. Немного подумав, я собрал свои записи и положил в дорожную сумку. Надел плащ и вышел в широкий коридор лепрозория. Серые каменные стены дышали холодом и сыростью, несмотря на летнюю жару, они не просыхали как положено. В этой мрачной сырости по темным углам прятались прокаженные. Замотанные в тряпье так, что видны лишь глаза, они жались к стенам, словно испуганные ярким светом крысы. Кто-то стонал от невыносимой боли, кто-то накладывал на изуродованную кожу выданные лекарями припарки. Некоторые больные сидели на грубо сколоченных лавках и играли в кости.