Мой отец, дайнагон, считал, что теперь мне не следует жить во дворце, как раньше, и я в конце концов оставила придворную службу. Мне было там грустно, я не смела по-прежнему открыто смотреть людям в лицо и под предлогом болезни возвратилась домой. Вскоре от государя пришло ласковое письмо.
«Я привык, чтобы ты всегда была рядом, — писал он, — мне кажется, прошла уже целая вечность с тех пор, как мы расстались. Поскорей возвращайся!» Письмо заканчивалось стихотворением:
Еще недавно письмо государя внушало мне отвращение, а теперь я с нетерпением ждала от него послания, тотчас прочитала, и сердце забилось радостью. Я ответила:
Вскоре после этого я вернулась во дворец, теперь уже без особых волнений, но на душе было все время тревожно, и в самом деле очень скоро принялись злые языки судачить на мой счет:
— Дайнагон Масатада недаром носился со своей Нидзё, недаром дорожил ею, словно невесть какой драгоценностью… Прислал ее во дворец с такими почестями, прямо как будто она — младшая государыня… Как он о ней заботится!
Злобные намеки сделали свое дело: государыня с каждым днем относилась ко мне все хуже, а у меня на душе становилось все тревожней и холоднее. Моя связь с государем продолжалась, он по-прежнему относился ко мне с любовью, но мне было грустно, когда он долго не звал меня. Конечно, я не могла пожаловаться, как многие другие женщины во дворце, что государь вовсе забыл меня, он часто проводил, со мной ночи, но всякий раз, когда мне приходилось провожать к нему какую-нибудь даму из свиты, я с болью сознавала, что, однажды вступив на путь любви, нужно быть готовой к страданиям. И все-таки, думалось мне, кто знает, — может быть, когда-нибудь я буду вспоминать это время, полное тяжких переживаний, как самые счастливые дни моей жизни…
Так жила я, дни сменялись ночами, а меж тем уже наступила осень.
Государыне предстояло разрешиться от бремени в восьмую луну. В ожидании родов она переехала в Угловой павильон. Во дворце все очень тревожились, ибо государыня была уже не так молода и к тому же предыдущие роды проходили у нее тяжело, неудачно. Поэтому служили молебны, непрерывно возносили молитвы, общеизвестные и самые сокровенные; молились целителю Якуси во всех его семи ипостасях, богу Фугэну, продлевателю жизни, защитнику веры Конго-додзи, богу Айдзэну и Пяти Светлым богам — Фудо, Гундари, Конго-яся, Годзандзэ и Дайитоку. По заведенному обычаю, молебны богу Фудо совершались иждивением края Овари, но на сей раз мой отец, правитель Овари, пожелал проявить особое усердие и взял на себя также устройство молебнов богу Конго-додзи. Для заклятия злых духов во дворец пригласили праведного монаха из храма Вечная Обитель, Дзёдзюдзи.
Двадцатого числа поднялся переполох — начались роды. Мы ждали, что ребенок вот-вот родится, но миновал день, другой, третий… Не описать всеобщего беспокойства! Тут сообщили, что состояние роженицы, непонятно почему, внезапно резко ухудшилось. Доложили об этом государю, он распорядился, чтобы заклинатель творил молитвы в непосредственной близости от роженицы, как можно ближе к ней, отделенной только переносным занавесом. Кроме него, к государыне призвали праведного священника из храма Добра и Мира, Ниннадзи, он расположился совсем рядом, с внутренней стороны занавеса.
— Боюсь, она совсем безнадежна…— обратился к нему государь. — Что делать?!
— Будды и бодхисаттвы властны изменять даже закон кармы, они торжественно в том поклялись, — ответил ему монах. — Ни о чем не тревожьтесь, все завершится благополучно! — И он начал читать молитвы. Одновременно по другую сторону занавеса заклинатель молился перед рисованным изображением бога Фудо — если не ошибаюсь, то было прославленное изображение, к которому взывал праведный монах Сёкуу, когда бог Фудо, воплотившись в него, сохранил ему жизнь. Перебирая четки, заклинатель вещал:
— С детских лет я проводил в молитвах все ночи, — продолжал заклинатель, — а возмужав, долгими днями подвергал свою плоть суровым испытаниям. Стало быть, светлый бог не может не внять моим молитвам! — говорил он, и казалось, государыня вот-вот разродится, а заклинатель еще усерднее раздувал ритуальный огонь, так что клубы дыма вздымались к небу.
В это время придворные дамы подавали из-под бамбуковых штор отрезы шелка-сырца и сшитые одеяния, церемониймейстер принимал эти дары и раздавал их придворным, а стражники-самураи средних и младших рангов вручали дары священникам, читавшим молитвы. У парадной лестницы, в ожидании известия о рождении принца, сидели вельможи. На дворе расставили жертвенные столики жрецы Инь-Ян и произносили Тысячекратную молитву Очищения. Предметы, прошедшие очищение, снова передавали дамам, и те принимали их на рукав, опять-таки просунутый из-под шторы. Стражники и личные слуги государя проводили перед ним «божьих коней», предназначавшихся в дар двадцати одному храму. Что говорить, каждая женщина была бы счастлива удостоиться такого торжества, так прекрасно все это было! Преподобный Дзидзэн, глава вероучения Тэндай, прибыл в сопровождении трех монахов, отличавшихся особенно звучными голосами, они начали читать сутру целителя Якуси, и, как только дошли до слов: «Ликуйте все, кто это видит!», в тот же миг младенец родился. Раздался всеобщий крик радости, но тут все увидели, что глиняную миску скатили по северному скату крыши. Конечно, огорчительно было, что родилась девочка, а не мальчик; но все равно всех, творивших молитвы и заклинания, наградили так же щедро, как если б родился принц.
Итак, родилась принцесса. Прежний государь Го-Сага был в восторге от внучки, церемонии Пятой и Седьмой ночи совершались с особой пышностью. После окончания церемонии Седьмой ночи государь беседовал с отцом в одном из покоев дворца Томинокодзи, как вдруг, в час Быка, в Померанцевом саду подул сильный ветер и раздался такой оглушительный грохот, как будто волны ударились о прибрежные скалы. «Что это, пойди посмотри!»— приказал мне государь. Я вышла и увидела привидения, не меньше десятка; во все стороны скакали они по саду, синевато-белые, с головой, напоминавшей черпак, и длинными, тонкими хвостами. Я закричала от страха и бросилась назад, в комнату. На веранде дворца стояли придворные, в ужасе глядя в сад. «Это души умерших!»— крикнул кто-то. «Смотрите, смотрите, там, под ивой, на земле разбросано что-то похожее на вареные овощи…»— в испуге шумели люди.
Спешно произвели гадание, и оказалось, что душа государя-отца Го-Саги временно покинула тело. Тотчас же начали молиться богу горы Тайшань и служить молебны, призывающие душу вернуться.
А в начале девятой луны я услышала, что государь-отец захворал. Говорили, что у него бери-бери [18], делали прижигание моксой, лечили и так и этак, весьма усердно, но все напрасно, больному с каждым днем становилось хуже. Так закончился этот год.
Наступил новый год, но в состоянии больного не заметно было ни малейших признаков улучшения. К концу первой луны стало ясно, что надежды на выздоровление нет, и больного в паланкине перевезли во дворец Сага. Государь Го-Фукакуса тоже сразу поехал следом, я сопровождала его в одной карете. Матушка и супруга государя ехали вместе в другой карете. Придворные лекари, Танэнари и Моронари изготовили лекарственный настой, чтобы давать больному в дороге, на глазах у него разлили настой по двум бутылям, и Цунэтоо приказал двум стражникам-самураям нести напиток. Однако, когда по прибытии в Утино решили дать больному лекарство, оказалось, что в обеих бутылях не осталось ни капли… Поистине странное, непонятное происшествие! Больной государь был очень испуган и, кажется, совсем пал духом. Мне рассказывали, что самочувствие его сразу резко ухудшилось. Государь Го-Фукакуса расположился в павильоне Оидоно и посылал всех подряд, кто попадался ему на глаза, будь то мужчина или женщина, узнавать о состоянии больного отца. Нужно было пройти по длинной галерее, а внизу и днем и ночью так уныло шумели волны реки, что меня невольно пробирала дрожь.