Рассказывал Гриша вдохновенно, он будто даже подрос на ее глазах и похорошел, несомненно. Лера слушала с восторгом.
— Очень интересно! — восклицала она. — Успех обеспечен.
— Только, чур, никому ни полслова! — насторожился он. — Особливо художникам. Это такой народ!..
— У меня, кроме вас, нет знакомых художников. Если считать, что я вас знаю... Гриша, а меня вы когда-нибудь нарисуете?
— Это еще надо заслужить, девушка! — Склонив голову, он смотрел на нее, словно оценивая. — Эх, если б я мог лица писать так свободно, как здания!..
Вошедшая с блюдом салата Катя слышала последнюю фразу.
— Что, что? А когда я сказала тебе то же самое, даже в более деликатной форме, ты как меня назвал?
— Не будем выяснять при гостях наши отношения! — объявил Гриша, подходя к столу. — Прошу всех садиться!
Он налил бокалы и только приготовился к тосту, как в дверь постучали. Художник беспокойно посмотрел на штору: Катя подняла ее, вернувшись с крыши, да так и забыла опустить.
— Твоя вина, Катька, ты и объясняйся! Кто бы ни был — меня нет дома... Эти черти художники летом не дают работать, прут один за другим, — шепотом объяснил он гостям. — Замечено также, что поток гостей увеличивается, если на столе выпивка.
Но когда в двери позади Кати показалась фигура старика, рисунки которого были известны всей стране по репродукциям, а совиный профиль — по карикатурам, Гриша, забыв все, что он говорил перед тем, бросился навстречу.
- Владимир Илларионович, дорогой, как вы вовремя! Мы только-только бокалы подняли.
— Ты знаешь, какой я питок, Гриша. — Старик тяжело опустился на тахту. — Я не помешаю твоим друзьям?
— Что вы? Здесь только свои... Поэта Кирилла Малышева вы у меня уже встречали. А это его прекрасная муза Лера.
Гриша любил старого мастера графики, который не чурался молодых, выставлял вместе с ними свои работы и неизменно поддерживал их, как член жюри бесчисленных выставок. В свое время старик был другом Маяковского, выпускал вместе с поэтом знаменитые плакаты РОСТА. У него хранилась книжка стихов Владимира Владимировича с авторской надписью: «Волу от Вола». Многие ли могли похвастать такой оценкой совместной работы!
Попыхивая короткой трубкой-носогрейкой, график прислушивался к разговорам за столом, посматривал по сторонам.
— На осеннюю выставку? — Он показал трубкой на картину под простыней.
— Блеснуть, что ль? — Гриша вопросительно взглянул на Катю, та едва заметно кивнула соглашаясь. — Разрешение получено... Эх, была не была! Только предупреждаю: вещь не закончена, прошу быть осторожнее с критикой!
— Трус несчастный! — Катя сдвигала стулья к стене.
Художник установил мольберт на середину комнаты и, отчаянно взмахнув рукой, сдернул простыню.
— Не отсвечивает? — спросил он беспокойно.
На полотне, опираясь на балконную решетку, стояла во весь рост девушка. Бровями ли, сросшимися на переносице, мальчишеским ли ртом была похожа она на Катю, и в то же время это была другая Катя — задумчивая, мечтательная, романтичная. За ее спиной жила Пушкинская площадь, катили машины, у столба с бело-голубой буквой «Т» выстроилась очередь на троллейбус, перед памятником Пушкину бегали дети. Естественно вписываясь в пейзаж, стояла эта простая, рабочая девушка, дочь и хозяйка своего большого города.
— При нормальном освещении вещь будет лучше смотреться, — заметил автор; у него даже уши налились краской от напряженного ожидания.
— А говорил, тебе портреты не даются! — Кирилл с чувством пожал руку друга. — Поздравляю!
— Чудесно! — воскликнула Лера. — Я завидую вам, Катя!
— Чему? — Катя вздохнула. — Попробовали бы вы постоять в одной и той же позе столько сеансов подряд.
Художник ждал, что скажет старый мастер.
— Не худо, не худо задумано, Григорий, хотя я убавил бы неба, а красный цвет дал бы больше в пространстве, — сказал Владимир Илларионович. — И с фигурой еще поколдовать надо, друг мой. Ты руки-то опусти ей, проверь...
— Чую, Владимир Илларионович, чего не договариваете, обязательно проверю. За рисунок вы меня всегда били.
— И буду бить, милый. Рисунок — основа основ. И тем не менее тост за тебя...
Но выпить и в этот раз не удалось — у двери кто-то пробасил:
— А решетка-то кричит! Как ты считаешь, Бобер?
Все обернулись к двери. Там стояли двое: высокий с худощавым мужественным лицом график Бобров (в среде художников его больше знали под именем «Бобер») и обладатель баса, низенький, в очках пейзажист Тишин. Отчаянные спорщики и антиподы в искусстве, они тем не менее были очень дружны и везде появлялись вместе.