— Простите, сколько вам лет, товарищ Малышев?
«А какое, собственно, это имеет значение?» — хотелось спросить Кириллу, но вместо этого он покорно сообщил свой возраст, зачем-то «округлив» его на целых полтора года.
— Борец?
— Что? — не понял Кирилл.
Перегнувшись через стол, для чего ему пришлось лечь круглым животиком на бумаги, консультант с уважением похлопал молодого человека по бицепсам.
— Я спрашиваю: какому виду спорта отдаете предпочтение?
— Плаванию, — пробурчал в досаде Кирилл, вместо того чтобы хоть на этот раз сразить болтуна.
— А я как топор плаваю, честно признаюсь. Зато в стихах не плаваю, нет. Не возьмусь утверждать, что вы не будете поэтом — подобных вещей никто не может сказать утвердительно! Но то, что это, — консультант пошлепал по синей папке с рукописью, — не поэма, увы, факт! Здесь и содержания-то строчек на шестнадцать от силы: он ее любит, она его нет, она попрыгунья, а он поэт. — Миниатюрные ладони умоляюще прижались к груди. — Поверьте человеку, много лет верой и правдой служащему литературе: поэма — один из труднейших жанров.
Кирилл не знал, где и чем служил литературе консультант, да это его и не интересовало. Значит, поэмы нет!
— Не думайте, я не педант и не брюзга, считающий, что котят надо топить, пока они слепые. Ведь как радуешься одной — хотя бы одной! — настоящей строчке, свежему поэтическому образу! А вы не мыслите образами, вот в чем все дело... Сейчас я вам покажу, какой перл я выудил из редакционного «самотека»... Это стихи о любви, о творчестве... Автор — начинающая поэтесса из Горького... — Он рылся среди бумаг на столе, затем стал выдвигать ящики один за другим, но, не найдя того, что искал, прочел по памяти; голос его дрожал, глаза блестели: — «Я как стрела, влюбленная в полет, я как пчела, расплавленная в мед...» Нет, не «расплавленная», там лучше было сказано, точней. — Он снова начал рыться в бумагах, потом шлепнул себя ладошкой по лбу. — Старческий склероз памяти: я же сам их вчера на машинку отправил... Прочтете в ноябрьской книжке журнала.
Кирилл поднялся, чтобы идти.
— В басне свои силы пробуйте, в газетном фельетоне! В фельетоне особенно перо острится, многие большие мастера с этого начинали. И не надо, батенька, сразу в толстый журнал. Есть журнальчики потоньше, есть многотиражная печать... Ну, желаю удачи! — Проводив автора до двери, консультант горячо пожал ему руку. — Ого, какая ладонища! Послушайте, давайте меняться: вы мне отдаете свое здоровье и возраст, а я вам — этот стол, книжки и все прочее. По рукам?
«Очень мне нужно твое консультантское место!» — решил про себя Кирилл, а вслух сказал:
— Подумаю...
— Не сердитесь, если что не так сказал... Знали бы вы, как меня в свое время Валерий Яковлевич Брюсов пушил — пух и перья летели!.. Будете проходить мимо Зиночки, секретарши нашей, попросите отметить, что забрали рукопись. У нас учет!
Пожилая секретарша, которую Кирилл перед тем уговаривал вручить поэму в руки главного редактора, спросила только: «Возврат?» — и сделала пометку в толстой книге регистрации. Слава богу, не узнала его!
— Простите, как фамилия консультанта, у которого я был? — решился он спросить ее.
Секретарша удивленно взглянула на молодого человека.
— Там же на двери написано! — И она назвала фамилию литератора, известную Кириллу еще из школьной хрестоматии.
А он-то невнимательно, с раздражением слушал его советы!
На лестнице Кирилл перелистал свою рукопись. На полях ее были бесчисленные пометки, вопросительные и восклицательные знаки, редкая строчка не подчеркнута одной или двумя чертами. До чего слабыми, вымученными казались ему слова, недавно рождавшиеся во вдохновенном нетерпений!.. Проходя мимо урны, он сунул в отверстие свое опозоренное детище.
Гриша пригласил Кирилла на открытие осенней выставки. Художник сам встречал друзей у входа в районный Дворец культуры, предоставивший свои залы работам молодых живописцев, графиков и ваятелей. В парадном костюме, с шевелюрой, до известной степени укрощенной бриллиантином, он выглядел именинником, словно открылась его персональная выставка.
— Да здравствуют поэты! — крикнул он, увидя Кирилла.
Молодого человека смутило громкое приветствие; несколько незнакомых людей, стоявших в очереди у гардероба, повернули головы в их сторону. Отведя художника в уголок, он попросил Гришу не величать его — хотя бы при посторонних — поэтом.