– Ковалев Никита Дмитриевич? – убедился один из них. Второй стоял с отсутствующим взглядом.
– Да, я, а в чем дело?
– Ваша жена – Ковалева Яна?
– Да.
– Когда вы в последний раз ее видели?
– Вчера поздно вечером. Мы поссорились, и она убежала из дома, – безразлично пояснил я.
– Мне очень жаль, но она покончила с собой, – дежурным голосом известил меня тот. Хотя в его голосе проскользнуло сожаление. Я округлил глаза, и, кажется, кровь сильно прилила к лицу. Сглотнув, я робко спросил:
– Как?..
– Сбросилась с крыши вашего дома. Ее опознала ваша соседка Елена Михайловна, когда выходила на работу в 5:40.
– Боже… – я посмотрел на Максимку. – Я сейчас ребенка положу и вернусь…
Полицейские кивнули. Я жестом пригласил их войти – они зашли, прикрыв дверь.
Пока я нес Максимку в комнату, он захныкал.
– Тише, тише, все нормально.
Уложив его в кроватку, я вернулся к полицейским, которые стояли и о чем-то тихо переговаривались.
– Что мне делать?.. – спросил я.
– Пройдемте с нами, надо составить протокол.
– Я не могу ребенка одного оставить. Может, как-нибудь здесь?
Они переглянулись.
– Давайте здесь.
После того, как был составлен протокол, мне сказали явиться на окончательно опознание трупа на следующий день.
Конечно же, я должен был радоваться, но отчего-то мне стало не по себе. Я был обескуражен. Я винил себя в том, что довел девушку до такого поступка. Но с другой стороны мой гнев не проходил, и маленькая частичка моей души злорадствовала смерти Яны.
Тяжелее всего было объясняться с ее родителями, которые обвиняли во всем меня. Они говорили, что я никогда не любил их дочь, что я был ее недостоин, и что они видеть меня не желают.
После этого они отправились в суд, чтобы отсудить у меня права на ребенка. Весь этот процесс тянулся почти полгода. У них так ничего и не вышло, потому что суд был на моей стороне. Особенно после показаний соседки, которая утверждала, что Яна частенько покидала дом, оставляя ребенка одного. Хоть она и заботилась о нем, я принимал большее участие в развитии сына. К тому же родители Яны были уже на пенсии и не могли в полной мере обеспечивать внука. Процесс они проиграли, но и после этого они не останавливались, предлагая мне деньги за то, чтобы я отказался от прав на ребенка. Я не принял их предложения. Даже думать об этом не хотел.
Когда вся эта кутерьма закончилась, я искренне обрадовался, что мне больше не придется видеть этих чокнутых бабушку и дедушку. Я слишком устал от всего того, что они устроили. Видимо, яблоко от яблони недалеко падает – это у них семейное – разводить скандалы и «театральные представления».
Я почти не скорбел по Яне. Со временем вместо чувства вины пришло равнодушие и облегчение. Я не был рад ее смерти – ни в коем случае, но и жалости во мне не было тоже.
Больше всего я задумывался о том, как теперь могут сложиться наши отношения с Алиной, но я боялся, что она осудит, когда узнает о самоубийстве Яны.
Узнала она быстро – ей сообщил Стас. И я был благодарен ему, потому что он избавил меня от необходимости лично объясняться с Алиной. Ее реакции я не знал – Стас умолчал.
Но однажды утром она заявилась ко мне сама.
Я открыл дверь и увидел ее. Она не улыбалась и выглядела очень серьезной.
– У меня к тебе всего один вопрос: ты спровоцировал это или она сама? Отвечай честно.
– И да. И нет. Мы поссорились. Она следила за мной. Оставляла часто Максима одного без присмотра. А в тот вечер и вовсе устроила пожар. Это угрожало сыну. Я был взбешен. Накричал на нее, высказал ей все. Она убежала. А утром пришли полицейские. Сказали, что она сбросилась с крыши нашего дома.
Она помолчала.
– Значит, ты не виноват. Она странная, – тяжело вынесла Алина.
– Зачем ты пришла?
– Я хотела выразить соболезнования. Мне очень жаль.
– Тебе не жаль, перестань!
– Ты прав. Я даже рада, но это плохо. Я не должна радоваться таким вещам. Это ужасно… – сокрушалась Алина, заметно опечалившись.
Мы помолчали. Затем я пригласил ее войти, хотя впервые за все это время видеть не хотел. Я вроде бы и ждал ее прихода, но все же внутри меня была всепоглощающая пустота, которая не давала мне радоваться Алине. Я был просто слишком изнеможен и не мог ничего чувствовать.